Ян Папп - Направление — Прага

Марко устало умолкает, снова закуривает.

Я подхожу к окну. Гляжу на горы, те горы, которые навсегда вошли в судьбу этого человека. И думаю о том, как, должно быть, трудно ему идти по жизни с тем долгом, что лег на его плечи много лет назад — здесь, в этих горах…

Повернувшись к нему, я говорю:

— Я… я не имею права, если можно так сказать, выносить приговор. Но я думаю, что, если бы был жив капитан Воронов, если бы он был жив, он не только не осудил бы вас, он мог бы гордиться вами. Да! Гордиться! Конечно, вам нелегко. Вы не стали скрипачом… Вы совершили ошибку… Но ваша жизнь, ваша нынешняя жизнь, какой я ее знаю… Вы хороший работник, вы делаете для общества все, что в ваших силах… Нет, вас не за что теперь осуждать. Я вас уверяю, вы можете спать спокойно…

Инженер Марко устало машет рукой, словно бы и не хочет слышать моих слов. Он берет свой чемодан и направляется к дверям.

— Пойдемте, — говорит он, невесело улыбаясь. — А то дома нас уже определенно заждались.

Перевела со словацкого Т. Миронова.

Дядя Ондржей был лишь на два года старше моего отца, но умер раньше, чем моя память смогла удержать хоть какие-то воспоминания о нем. Все, что мне известно, я знаю только со слов отца. А чего не знал отец, о том рассказал мне товарищ Чермак, горняк-пенсионер, переживший те давние события.

Этим своим братом отец гордился больше, чем другими, а их у него было немало. Он рос в то время, когда восемь детей в шахтерской семье считалось делом обычным.

Пока мой отец и остальные его братья жили привычной для того времени шахтерской жизнью — боролись с судьбой и с шахтой, оказывались под завалами, помирали от увечий и болезней или доживали свой век на пособие — дядя Ондржей жил и умер так, что его жизнь и смерть навсегда сохранились в памяти людей, знавших его, овеянные дыханием того героизма, который когда-то творил историю и нашу современность.

Это была совсем иная гордость, нежели та, что испытывал папаша, когда я получил диплом об окончании техникума. Она была и глубже и значительнее, словно отец сожалел, что сам так никогда и не смог подняться выше стремления заставить шахту обеспечить семье пропитание. А позднее, когда заботы о хлебе насущном отошли на второй план, появились другие: как бы спустить по пивным небывалый излишек.

О дяде Ондржее отец рассказывал много позже, уйдя на пенсию. С пристрастием к подробностям, свойственным старым людям, которые помнят давно прошедшие события и забывают, погасили ли они минуту назад свет в кладовке, он возвращался к временам своего детства, и его рассказ неизменно переходил на Ондржея, старшего брата, родившегося в начале столетия.

Я слушал эти легенды с преступной невнимательностью зеленого юнца, единственной заботой которого были благоволение девчат и успехи в спорте. Для меня это были истории о тридесятом царстве, хотя вдова дяди Ондржея, тетя Йозефка, до сих пор жила в шахтерском поселке Хабешовне. Виделись мы с ней редко, она как-то не прижилась в нашей семье, хотя провела у нас всю войну. Эта застенчивая недотрога пришлась не по вкусу моей шумной и энергичной мамочке.

Только этим частым повторениям я обязан тем, что сегодня вообще хоть что-то знаю о своем дяде Ондржее.

Он был самым старшим из босоногого племени моего деда, и в его юности не было ничего необычного. Разве что, еще будучи мальчиком, Ондржей отличался необыкновенным аппетитом. Для шахтерского ребенка в этом не было ничего примечательного, если бы уже «в нежном возрасте пятнадцати весен», как писали об Ондржее на ярмарочных афишах, он не обладал незаурядной физической силой.

Это усердие в еде навело моего деда на мысль, что четырнадцатилетнему Ондржею совсем не обязательно быть шахтером. Такая профессия в данных общественных условиях при его ненасытном желудке грозила ему голодной смертью.

И послал он мальчика учиться на пекаря. Тут он исходил из самого простого расчета, что рослый парень играючи овладеет нелегким ремеслом, да при этом еще и поест вдоволь.

Однако при всей бесспорной почетности и необходимости пекарского ремесла пекарня мало привлекала Ондржея. Немало тому способствовала брюзгливость «шефа», обязанность следить за его сопливыми ребятишками, что в те времена являлось неотъемлемой частью жизни подмастерья, так же как и ночная работа, и связанное с ней вечное недосыпание. Единственное, что удерживало парня на месте более года, была лохматая гуцульская лошадка, приблудившаяся откуда-то из Подкарпатской Руси, на которой Ондржей развозил изделия своего мастера.

Да и с обещанной вечной сытостью дела обстояли не так уж и здорово. Поначалу Ондржей до отвала наелся опекишей — испорченной или подгорелой продукции пекарни. Но хозяин быстро смекнул, что бездонная пасть ученика снижает, в сущности, результаты откорма поросят. И он разделил дневную порцию отходов на две неравные части.

Большая доставалась поросятам.

В старом, кишащем крысами и тараканами доме пекарь будил Ондржея ударами по трубе, которая тянулась из его спальни в каморку Ондржея. Будил с безжалостной систематичностью, ровно в час ночи — когда надо было замешивать хлеб. Ондржей крутился возле квашни, опьяненный теплом, дремой и кисловатым запахом хлеба. Он мечтал о том, что никогда не станет пекарем, а в один прекрасный день сделается знаменитым борцом.

Конец пекарской карьере Ондржея положил сам мастер. Однажды, когда по приказу трубы ученик не смог достаточно быстро выкарабкаться из запорошенных мукой одеял, хозяин основательно огрел сонного парня дубиной.

После такой бесцеремонной побудки Ондржей сразу проснулся. Проснулся и влепил своему мастеру-учителю такую оплеуху, что тот рухнул как подкошенный. Он так основательно «отделал ему вывеску», что в тот памятный день жители шахтерского городка напрасно ждали своих утренних булочек и хароузского хлеба — обычного своего лакомства.

Чуть позже, в неполных шестнадцать лет, Ондржей поступил учеником кузнеца на Болденку.

Это было совсем другое дело. Трудовое братство суровых парней, гордившихся его атлетическими успехами, больше подходило Ондржею. Да и кузнечное ремесло, требующее смекалки, физической силы и ловкости, полюбилось ему. Кончилась и изматывающая ночная работа.