Корнелиу Леу - Власть

— Здорово, ребята!

Когда они входили в дверь примэрии, Дрэган повернулся к товарищам.

— Этот Сегэрческу великий лицемер! — покачав головой, сказал он и с презрением плюнул в сторону.

На одной из улиц, ведущих из порта, все еще слышался голос Костика:

— Га-зе-ты!.. «На заводе «Титан» рабочие выгнали директора-саботажника»! Га-зе-ты!.. «Победа советского флота на Балтике»! Га-зе-ты!.. «Румынские и советские войска освободили два города Трансильвании»! Га-зе-ты!..

Девушка шла по длинной, с многочисленными магазинами улице, ведущей от рынка к центру.

Тоненькая, в своем сереньком, несколько длинном пальтишке, она была похожа на школьницу. На ее худом лице черные глаза казались огромными. Две коротенькие тоненькие морщинки у рта выдавали ее возраст.

Улица была полна народу, хотя никто ничего не продавал и не покупал. Всюду только говорили. Говорили много. После притеснений во время войны людям хотелось встречаться, говорить о том о сем, жить посвободнее и посудачить по поводу нового положения дел в стране. Торговцы, несмотря на то что магазины были полны военных товаров, очень дорогих и плохих по качеству, учуяли, что пахнет новыми сделками. Нажившись во время войны, они радовались тому, что восстание прошло стороной, без трагических последствий для них, чего они больше всего боялись. Перекупщики переживали лихорадочные дни в ожидании первых торговых судов с тем, чтобы развернуть контрабандную торговлю всем, чем угодно, начиная от папирос и жевательной резинки и кончая золотом и валютой.

Помалкивали только осторожные и злые бакалейщики. В их магазинах для видимости на витринах лежали горох да свечи из белого воска. В панике пережив первые недели после восстания, бакалейщики теперь втридорога брали за сахар, масло и муку, спекулируя из-под прилавка.

Со стороны рынка подходили засветло приехавшие в город крестьяне. Одеты они были по-разному: в безрукавки до колен из домотканой шерсти, мохнатые островерхие шапки, военные френчи без погон, шинели и опинки [8] Самодельная крестьянская обувь из кожи. — Прим. ред. с обмотками. Страна долго находилась в состоянии войны, так что на каждом было надето что-нибудь из военного обмундирования. Даже кулаки, которым удалось избежать мобилизации, и те под отделанными мехом безрукавками носили что-нибудь подобное, хотя бы ремень.

Вдоль стен, с трудом передвигаясь, шли инвалиды в серой форме, при каждом шаге раздавался перезвон висевших на их груди наград. В начале улицы, ведущей от площади, три только что вернувшихся из ссылки цыгана пели, пьяные от счастья.

— Как дела, приятель?.. Когда освободился?

— Никак, Константин! С самого фронта тебя не видел! Позавчера освободился… А что, правда, будто землю нам дадут?

— Черта лысого нам дадут!.. Кто был силен, тот и остался им; я вот стал инвалидом и ушел вчистую пять месяцев назад; мне-то хорошо известно, каковы дела на селе: бедность, браток, жуткая, даже мамалыги нет.

— Дадут, должны дать… Если не дадут, до бога дойду, а своего добьюсь!

В витринах вместо товаров были выставлены портреты короля и королевы.

— А дьявол бы их забрал, этих спекулянтов! Боже праведный! Слышь, две тысячи лей за килограмм сахару!

— Господин Жан, послушайте меня: единственно верное дело теперь — это с сульфамидными лекарствами…

Над дверью бывшего магазина висела вывеска: «Профсоюз гражданских моряков». Какой-то хорошо одетый крестьянин рассматривал радиоприемник без ящика, вытащенный из машины. Продавец в шапке немецкого пехотинца старался продать какие-то аккумуляторы.

— Покупайте! Коль говорю, подойдут. Я же специалист в этих делах, вот удостоверение.

Крестьянин смотрел на него с откровенным недоверием. Он был уверен, что его все равно обманут, и старался, насколько это для него возможно, сам прикинуть, что к чему.

— В магазине только свечи! Свечи и хрустальные столовые фужеры, словно хоронить нас собрались!

— Э, дорогой мой, воск ели и то не умерли, так что ж теперь, что ли, помирать?!

— А ты что думаешь, рай теперь наступил? Мой муж вот уж две недели без работы: на верфях закрылся инструментальный цех; говорят, скоро все закроется…

С верхней части улицы спускалась колонна моряков. Никто не пел: время старых, известных им песен прошло, а новых песен еще никто не знал.

— Спекулянты! И не стыдно вам? Три тысячи лей за подсолнечное масло! Надо бы у вас его конфисковать!

— А вы что думаете, уважаемая, мы живем во времена Антонеску? Теперь свобода: продаю как хочу…

В уличной сумятице прохожие натыкались на пьяных цыган и костили их почем зря. А тем хоть бы что — целуются, плачут и поют.

Сквозь эту галдящую пеструю толпу девушка шла словно привидение. Ее большие глаза избегали вкрадчивых взглядов мужчин, которых война обошла стороной. Лицо ее прикрывал поднятый воротник осеннего пальто.

Однако Василиу узнал ее. Он входил в город во главе своего батальона, практически представлявшего весь полк. Рука его была на перевязи, на погонах виднелась новая нашивка, на груди висели награды.

У него была машина, но тем не менее он предпочел идти рядом со старыми солдатами и ранеными, которые высадились из поезда, прибывшего прямо с фронта.

Василиу воевал с немцами, изгнал их, был ранен. Он почти совсем позабыл о том времени, когда ему пришлось разыскивать какого-то профессора. И вот теперь, вступая на старую улицу своего города, он припомнил все, и особенно суровое, колючее, то смешливое, то серьезное, а порой очень доброе лицо Гаврилэ Дрэгана.

Увидев девушку в сером осеннем пальто, он вспомнил, как Дрэган называл ее «химерой моей смерти». Но вот она куда-то исчезла, затерявшись в сутолоке галдящей толпы. А может быть, ее и вообще не было?.. Только показалось?..

«Это была химера его смерти», — мысленно произнес он и подал команду повернуть налево, чтобы быстрее дойти до казармы.

Около стола, стоящего перед трактиром, Кокорич кричал своим хриплым голосом стоявшим вокруг него рабочим:

— Браво, ребята! Вы заставили префекта убраться восвояси поджавши хвост! Вот так и надо делать! Уничтожьте жестокий и несправедливый строй! — Он опрокинул в рот рюмку и, разгорячившись еще больше, закричал: — Вы говорите, что я анархист, а я вас люблю! К оружию, граждане!

Волосы вокруг его круглой лысины топорщились, лицо покраснело, глаза осоловели. С тех пор как его знали в городе, на нем была одна и та же красная рубашка, полотняные в гармошку штаны, а когда наступали холода, как теперь, он надевал старый, непонятного цвета, френч, а сверху какое-то тряпье. Его часто били, он сам напрашивался на это. Был он человек скандальный и ненадежный.