Корнелиу Леу - Власть

Профессор переживал то обстоятельство, что это светлое имя, которое время и история очистили от мирских грехов, было смешано в предвыборном маскараде с именами представителей семьи Братиану, с фамилией политикана-учителя Константинеску-Порку, носившего белые домотканые крестьянские штаны, и с другими продажными свистунами города. С тех пор он стал еще более замкнутым, недоверчивым, более скептичным, сохранив, однако, свой энтузиазм, страстность и легкий налет наивной романтики, которая делала его речь несколько патетичной в аудитории молодых людей, достигших того возраста, которому были доступны высокие идеалы. Улицу с таким искаженным названием он предпочитал обходить. На этот раз, более чем через десять лет, он снова прошел по ней.

Профессор поспешно направился к дому, полный восторженных чувств и сознания того, что стал обладателем чего-то нового — неуловимого, но современного, реально существующего. Он шел вместе с учителем музыки, единственным своим коллегой, с которым они абсолютно понимали друг друга и который был столь же увлечен своим предметом преподавания и столь же равнодушен к политической жизни, как и сам профессор истории.

Учитель слушал его несколько рассеянно, думая о каких-то мелодиях. Но вдруг он остановился и смерил профессора взглядом с головы до ног.

— Григорэ, уж не начал ли ты заниматься политикой?

— Политикой? — Профессор остановился посреди улицы и удивленно посмотрел на всегда внимательного, проникновенного, но теперь озадаченного коллегу. — С чего это ты взял?

— Так я же вижу, что ты говоришь о рабочих, о борьбе, о коммунистах.

Легкое лукавство мелькнуло в преобразившихся чертах лица профессора.

— Дорогой мой, не забывай, что мои интересы в истории, а не в сольфеджио!

Лицо учителя посветлело. Он произнес своим дидактическим тоном с терпеливостью, которая была ему свойственна в разговоре с учениками:

— И поэтому ты должен быть якобинцем?

— Тебе ведь не все равно что слушать — орган собора или кларнетиста с попугаем?

— Не знаю, что ты этим хочешь сказать.

— А откуда тебе знать, если ты не хочешь приложить ухо к груди своей эпохи?! Мы переживаем великие времена, дорогой ты мой, я интуитивно ощущаю это в себе самом!

Идущий рядом с ним скромный, маленький учитель музыки, не расстающийся всю свою жизнь со скрипкой, чистосердечный и беспредельно пассивный, лаконично ответил:

— Меня тошнит от этой политики! У меня такое чувство, что ты на старости лет вроде бы свихнулся.

Вместо того чтобы рассердиться, профессор утвердительно и весело кивнул головой:

— Точно! Если хочешь, можно и так! — И, остановившись посреди улицы, произнес: — Так вот, старый бемоль, заниматься политикой означает держать сторону одних или других, заниматься историей означает прежде всего отдавать себе отчет в том, чтобы досконально изучить то, что было сделано человечеством раньше. До сих пор мы были самым несчастным поколением румын. Все, что было у пашоптистов [9] Активные участники буржуазной революции 1848 года в Румынии. — Прим. ред. , пропиталось грязью темных делишек и той политикой, от которой меня тошнит. Мы в течение всей жизни не переживали великих событий, все было жалким фанфаронством. Теперь же у меня такое впечатление, что я слышу не кларнетистов, а орган. В любом случае сегодняшняя борьба совсем иное дело. Я не говорю, кто победит, кто прав, не принимаю ничью сторону, но, как бы это тебе сказать, переживаю чувство, совершенно новое чувство, ты меня понимаешь?.. Я ощущаю, что наша история идет вперед решительным шагом, и мне это нравится. Историку не может не нравиться подобное, особенно пресытившемуся или уже не надеющемуся услышать в своей жизни ничего, кроме болтовни в парламенте. Ты понимаешь меня?

Учитель музыки смотрел на него недоверчиво. Когда профессор загородил ему дорогу, учитель обошел его, поднялся на тротуар и печально произнес:

— Знаешь, Григорэ, я считал тебя единственным человеком, с которым у меня существует взаимопонимание. Не разочаровывай меня на старости лет. — И он свернул влево, на свою улицу.

Профессор весело посмотрел ему вслед. Улыбка его была иронической и понимающей.

— Не буду, не буду! — крикнул он учителю и пошел вперед легким, упругим шагом, словно пританцовывая.

Когда же он спохватился, то увидел, что прошел уже более половины той самой улицы, которую предпочитал обходить. Он взглянул на дома и, сохраняя улыбку на губах, двинулся дальше тем же живым шагом, насвистывая бодрый марш.

Дома он весело поглядел на себя в зеркало, поправил воротничок поношенного халата и, ласково поглаживая плечи своей старенькой жены, проговорил:

— Деточка, а нет ли у тебя под рукой томика Немцяну?

Отлично зная его привычки, жена пришла в изумление: что за шутки выдумал ее муж? Обычно он требовал книгу Немцяну тогда, когда надо было дать волю накопившемуся в нем чувству неудовольствия. Тогда он с невероятной энергией набрасывался с критикой на возмущавшие его апокалипсические стихи поэта, который, в общем-то, казался ему легкомысленным снобом. Так он делал всегда, когда приходил рассерженным, раздраженным просьбой директора за сынка какого-нибудь богатого зерноторговца. Но что же случилось теперь? Для чего ему понадобилась эта книжонка, если он настроен по-мальчишески игриво, как и во время далекой молодости? Ну, конечно, он такой же, только лицо его теперь избороздили глубокие морщины.

Однако кто знает?! Ей не хотелось его раздражать, и она засеменила в библиотеку, взяла томик, надела круглые очки и покорно принялась читать тоненьким голоском.

Внимательный и настороженный, как на экзамене, он слушал и следил за каждым ее словом, временами вопросительно приподнимая брови или утвердительно кивая головой, а порой даже бросая реплику:

— Точно! Именно так!

Василиу застал профессора сидящим под абажуром.

— Здравствуйте, как хорошо, что я вас застал, господин профессор. Извините, здесь, я вижу, настоящая декламация стихов, как на концерте.

— Входите, входите, лейтенант. Какая неожиданность!.. А, извините, не лейтенант, капитал. Поздравляю! Как рука? Да вы, батенька, герой!

— Вернулся с фронта. Рана заживает. Я зашел посмотреть, не свободна ли моя комната.

— Свободна, — поспешила заверить его старушка. — Вы ведь для нас как сын родной.

Василиу расстегнул френч, протер очки и затем, что-то вспомнив, пошел за полевой сумкой.

— Мадам, это мясо, и мясо не лошадиное!

Старушка поблагодарила его ласковой улыбкой. Профессор взял офицера за плечи и усадил в свое кресло, в котором Василиу было удобнее пристроить раненую руку. Сам он уселся на табуретку с видом проказника.