Корнелиу Леу - Власть

Дрэган осторожно переложил мальчишку на другое плечо, не обращая внимания на любопытные взгляды людей из окон.

— Может быть. Тогда считай, что я твой должник.

— А если будешь должником, — продолжал говорить паренек, — то, когда придете к власти, как все говорят в городе, сделай меня директором сиротского дома, чтобы я был старше госпожи префектши, госпожи Боя и мадам Матильды…

— А зачем тебе это?

— Как зачем? Для того чтобы и мы когда-нибудь хорошо ели. Мадам Матильда, эта сухая вобла, дает нам на весь день лишь миску ячневой каши, а госпожа префектша приходит и выводит нас во двор, чтобы мы кричали ей «целуем ручки», а в это время госпожа Боя раздает всем по пакетику сахара. Раньше меня не хотели пускать продавать газеты.

— Ну и как же ты туда попал? — спросил Дрэган, решив скоротать в разговоре длинный путь.

— А так! Во время бомбардировки меня ранило осколком, а когда его вытащили, меня отвели в сиротский дом, и там мне пришлось учить закон божий. Тогда я убежал на живодерню. Ой какие там злые люди, как черти! Я видел, как режут собак… А с тех пор как я стал газетчиком, я вернулся в сиротский дом. Мадам Матильда ничего не говорит, но я к их жратве не притрагиваюсь… Поэтому и прошу не для себя, а для других. Если можешь, сделай меня директором над ними… Клянусь тебе, я заставлю жену префекта наизусть выучить закон божий…

— Эй, Костикэ, а у тебя что, никого нет из родных?

Мальчишка кивнул головой так, словно в этом не могло быть сомнений.

— А почему ты выкрикиваешь только заголовки из газеты «Скынтейя»? Кто тебя научил?

— Никто! Это дело коммерческое…

— Как коммерческое?!

— А очень просто! Если я продаю газеты в низине у порта, я не понесу их к богачам. Тогда что же мне кричать, как не эти заглавия?! Кричу то, что интересует моих клиентов!..

В уездном комитете все были в сборе.

— Давай, Дрэган, скорее! Алексе тебя все время спрашивает.

Дрэган осторожно положил свою ношу и сказал:

— Развяжите его!

— Чего это с ним? — удивленно спросили встретившие его товарищи.

— Развяжите! — повторил Дрэган, глядя на секретаря и закуривая папироску. В этот момент он почувствовал, как кто-то ударил его по плечу. Это был Костикэ, которого уже развязали, с ребячьим, но уже повзрослевшим лицом, внимательный, осторожный, лукавый.

— Дядя Дрэган, знаешь, я такую же марку курю.

Дрэган не успел решить, то ли ему умилиться этим, то ли возразить. Пришел Алексе и сказал:

— Дрэган, в соответствии с приказом в пять часов мы должны быть в примэрии. Тебе созывать рабочих порта, а в колонне пойдешь рядом с Никулае, председателем!

Сначала старый Никулае встал впереди, рядом с теми, кто нес знамена. Но товарищи решили, что из примэрии могут стрелять, и потому передвинули его в середину, между Дрэганом и Тебейкэ.

Он безропотно подчинился общему желанию, смутившись при этом, как ребенок.

— Эй, дядя Никулае, не сложишь ли ты нам стихи? — обратился к нему Дрэган, тяжело ступая рядом с ним своими новыми ботинками, очень уж новыми по сравнению со старой, подшитой и подлатанной, шинелью.

— Не могу, Дрэган, не до стихов теперь, — серьезно ответил старик. — Я вот что думаю, черт возьми. Сначала надо делать так, чтобы эти люди поняли, что не зря притащились сюда ставить примарем кого-то из наших.

Сразу было видно, что старику неудобно говорить о самом себе.

— Что станешь делать, дядя Никулае? — вмешался Тебейкэ в разговор. — Арестуешь спекулянтов?

— Арестовать? Ладно, сделаю и это! — Круглые глава старика блеснули. — Но по какому праву?

— Как по какому праву? После того как с нас содрали столько шкур…

— Так может говорить только недовольный гражданин. Но имей в виду: когда в твоих руках власть — прежде чем судить, надо взвесить все так и этак. Арестовать легче всего. А вот как сделать это? Может, сначала потребовать снизить цены? А уж если не согласятся, тогда и арестовать. Я человек старый, и, честное слово, у меня от волнения руки трясутся, как бы не сделать какую-нибудь глупость.

Дрэган слушал его внимательно. Он с удовлетворением кивал своей огромной головой, и было заметно, что его восхищает мудрость старика. Он бросал суровый взгляд на Тебейкэ, когда тот говорил что-нибудь не к месту, и снова с восхищением поворачивался к Никулае.

Они двигались вместе с колонной демонстрантов к площади, на которую выходила улица. Старые узенькие, высокие дома с вышедшими из моды архитектурными украшениями казались каменными берегами, между которыми текла нескончаемая людская река из стариков и молодых, женщин и мужчин. Одни шли нахмуренные, другие — бодрые от сознания той опасности, которая их поджидала, или долга, который им предстояло выполнить. У людей, слившихся в единый поток, была одна мысль: в толпе не так страшно. Одни все еще не были уверены в затеянном, другие были полны революционного задора, третьи, спокойно воспринимающие происходящее, и составляли то единство, которое заставляло их понимать, что они не должны останавливаться. Да этого они уже и не могли бы сделать.

Из окон домов на них смотрели жители города. Из многих подъездов выходили люди и присоединялись к демонстрантам. Колонны становились все многолюднее. Среди демонстрантов шли токари и механики, грузчики и сварщики, клепальщики и моряки, учащиеся лицея и женщины с детьми на руках, демобилизованные солдаты и крестьяне предместья, инвалиды и каменщики, типографские рабочие и учителя, чистильщики обуви и железнодорожники.

— Землю — крестьянам! Даешь народное правительство! Даешь народное правительство!..

По тротуару, засунув руки в карманы, рядом с колонной шел Кокорич. Спотыкаясь о ступеньки входных лестниц, он брел вдоль стен домов, как собачонка, боясь приблизиться к колонне.

А колонна текла мимо него вниз по склону. В глазах людей светилась надежда. Какой-то маляр в измазанной известью военной фуражке шел рядом с крупной женщиной в черной шали и все время кричал тоненьким голосом:

— Я не верю в коммунистов, да и в других тоже, так что да поможет нам бог!..

— Кончилась война, а голод все сильнее!.. Почему так? — поддакивала женщина. В ее больших глазах была глубокая озабоченность и страх.

— Поясок подтянем потуже! — орал какой-то верзила в летней бескозырке американского матроса. Голос его вырывался из общего шума. — Живем от сегодня до завтра, жуем корку хлеба! — И вдруг голос его взорвался гневом: — К черту, а разве не так?! Только где теперь взять хотя бы черствую корку?

— И до войны хозяева делали что им вздумается! — обращался к окружающим фрезеровщик Стайку с судоверфи. — Меня выгнали, выбросили на улицу.

— У вас еще хорошо, вы боретесь с хозяевами, — перебивая одна другую, заговорили три седые, гладко причесанные учительницы. — А нам государство выдает в качестве жалованья полкило сахару, и некому пожаловаться, иначе сразу же выгонят вон!