Корнелиу Леу - Власть

— Нет, но чтоб ты знал…

— А зачем?

— А вот зачем! Знай, мы еще не разобрались во всем, но вы ближе к нам, чем другие. Дайте нам работу. Сейчас нет желающих учиться играть в футбол…

— Но ты можешь учить людей разоблачать спекулянтов.

— Спекулянтов?! — выпятил грудь, словно принимая мяч, тренер. — Это по мне… Я их обштопаю в момент!

С другой стороны Дрэгана тянул за рукав старичок с худым суровым лицом.

— Послушайте меня! Я тоже помогал захватывать примэрию, но… не вздумайте закрывать церкви! Господь отвернется от вас, хоть он всегда и с бедняками!

— Не беспокойся, отец, не закроем. У нас без господа бога дел по горло.

Они уже с трудом продвигались вперед. Сзади, со стороны бульвара, постепенно подходили все новые группы людей, принимавших участие в демонстрации.

— Люди добрые, не считайте, что мы со всем покончили. Идите в свои кварталы, окажите помощь отрядам, которые будут проводить в жизнь наши постановления.

— Это мы знаем. Нам об этом секретарь еще в примэрии сказал.

— Ну и что же вы?! Собирайтесь группами и идите на рынки.

Толпа становилась все больше и больше, напоминая собой армию.

Вдруг в середину толпы ворвалась долговязая женщина в грязно-белом халате, похожая на огородное пугало.

— Помогите, помогите! Утихомирьте этих молокососов! Их натравили на меня! — Она говорила не переставая, быстро шевеля губами и ошалело тараща глаза то на одного, то на другого. — Захватывайте примэрию, сиротский приют, захватывайте салон жены префекта, но не натравливайте на меня этих бездельников! Хотите выгнать меня?..

— Да что с вами? Что случилось? — наконец кому-то удалось спросить ее.

— А вы посмотрите, — ответила она тем же раздраженным, визгливым тоном, быстро шевеля губами. — Они взяли штурмом кладовку и теперь все перепачкали повидлом.

— Да кто же это?

— Как кто? Черти! Молокососы! Их подобрали на улице. Я заботилась о них… Дети из сиротского приюта, вот кто!.. — И, сказав: «Ах, я больше не могу!» — это огромное огородное пугало упало без чувств на руки долговязому мужчине в белом берете…

Когда они добрались до ворот сиротского приюта, то увидели следующую картину. Продавец газет Костикэ, взобравшись на два ящика с мармеладом, выкрикивал, как будто бросал лозунги из газетных статей:

— Граждане, мы захватили то, что по праву принадлежит нам! Вы насытились сахаром и мармеладом?! Благодарите за это трудовой народ!

Около тридцати худеньких, бледных, нестриженых детишек, одетых в одинаковое отрепье, так что нельзя было отличить девочку от мальчика, с перепачканными мармеладом щеками и носами, слушали его с некоторым недоверием, и в их грустных глазах нетрудно было прочитать, что все это они делают, надеясь получить еще что-нибудь из еды. Время от времени то один, то другой вытаскивал из карманов грязный, крепко сжатый кулачок и, запрокинув голову, сыпал в рот сахарный песок.

— Я им отдала ключи от склада, я им отдала все… Но чтобы прогнать меня?.. — кричала надзирательница.

Когда Костикэ увидел собравшуюся возле ворот толпу, он воскликнул:

— Да здравствует трудовой народ, ура!

Однако, оказавшись среди такого множества взрослых, тщедушные ребятишки струхнули. Инстинкт голодного, беззащитного сироты, которого может побить кто угодно, проявился немедленно. Одни попытались было бежать, другие не знали, куда спрятать глаза, и пытались как-нибудь выкрутиться обманом, на лицах третьих виднелись упрямство и ненависть к тем, кто в конечном счете должен их победить.

Дрэган, заметив это, обратился к ним со словами:

— Ну говорите, что вы тут наделали?

— Мы завоевали свои права собственными силами, — с полной уверенностью в себе ответил Костикэ. — Мы захватили комнату жены префекта, а мадам Матильду вышвырнули вон. Пусть проваливает отсюда, прислужница хозяев!

— Хорошо. Мне нравится, что ты честно говоришь о том, что вы наделали. Но как же вы себе позволили такое обращение со взрослым человеком?

Услышав столь суровый вопрос, дети поспешили принять меры предосторожности. На лицах некоторых из них появилось одно-единственное желание — спрятать куда-нибудь оставшийся в карманах сахар.

— Они меня выпихнули на улицу! — страдальческим голосом хныкало огородное пугало.

Дрэган взглянул сначала на нее, а потом на испуганных детей, привыкших к побоям, и ему захотелось сказать: «И правильно поступили с такой ведьмой!» Он посмотрел на Костикэ: надрать бы мальчишке уши! Однако Дрэган не мог сделать ни того ни другого и потому громко расхохотался. Он смеялся заразительно, от всей души. Вместе с ним засмеялись и пришедшие с ним люди.

По бульвару, расположенному ниже, промчались три пролетки. В первой жители города сразу признали двух оптовых торговцев продовольственными товарами. Впереди них с суровым видом сидел паровозный механик Олару. Во второй пролетке под охраной Киру ехали рыботорговец и братья Василиаде — торговцы сырами. В третьей пролетке находились несколько спекулянтов под охраной двух рабочих. С ними сидел профессор. Он был преисполнен сознания, что осуществляет очень важную миссию, и казалось, изучал реакцию на происходившее по лицам спекулянтов и рабочих, которые их охраняли.

Окружив Дрэгана, толпа шла вместе с ним. Молва быстро разнесла по городу слух, что двенадцать грузчиков во главе с Дрэганом идут к Танашоке. И толпа росла. В нее вливались все новые и новые люди из близлежащих улиц и домов. Напрасно Дрэган обращался к ним мягким, почти упрашивающим тоном, словно перед ним была не толпа, а любимая девушка:

— Люди добрые, расходитесь! Люди добрые! Сегодня после полудня было совсем другое. После полудня вас призывала партия… У нас сейчас совсем другая задача. Мы не организуем новую демонстрацию. Мы идем мирно поговорить, чтобы добиться осуществления ваших прав. Новая демонстрация совсем не нужна. Понимаете, люди добрые?

Он упрашивал их на ходу и все время ускорял шаг, словно хотел как можно быстрее уйти от них. Дрэган шел, стараясь говорить как можно спокойнее, но про себя прекрасно сознавал, что похож в этот момент на ворчливую бабу. Время от времени он оглядывался. Люди продолжали идти за ним. Толпа становилась все монолитнее, все больше. Никто не реагировал на слова Дрэгана. Наоборот, по мере того как слова его приобретали все более просительный оттенок, на лицах людей, насколько это можно было заметить в наступавшей темноте, появлялось или любопытство, или полное безразличие к его словам. Люди, казалось, думали: «Говори, говори, товарищ Дрэган, мы-то знаем, что ты и сам не веришь в то, что говоришь. Так, по долгу, теперь же ты примарь!.. Человек ответственный… Говори, руби свое и иди вперед, мы ведь все равно пойдем за тобой, а там, глядишь, и другие подойдут… Ты что, думаешь, мы не пойдем к этой шишке?.. Думаешь, только тебе предоставим это удовольствие?»