Дмитрий Бавильский - Несовременные записки. Том 3

Проснувшись утром, Гдыня прочитал записку:

«Сходи к дяде Филиппу за яблоками. Мама».

Дядя Филипп до пенсии работал учителем географии, а на пенсии стал даосом.

— Здравствуй, дядя Филипп! — сказал Гдыня.

— Здравствуй, Гдыня. Проходи.

Он сел на табуретку. Внутри у дяди Филиппа были кишки, селезёнка, лёгкие, всякая всячина. Вот они булькали невпопад. Дядя рассердился и угрюмо посмотрел на телевизор. Телевизор был не включен, он был цветной, но показывал только сиреневым цветом. И дядя Филипп любил его за это ещё больше, как любят горбатое, непутёвое дитя.

— Яблоки в этом году маленькие, но сладкие, — сказал дядя Филипп.

— Дядя Филипп, а вот ведьмы, ясновидцы, телепортация — есть ли всё это на самом деле? — спросил Гдыня.

— Да, каждые четыре женщины из пяти — ведьмы. Это научно доказано. Они колдуют и могут любого сглазить.

Мысли дяди Филиппа разгорячились и устремились в угол потолка.

— Это было в шестьдесят втором. Я тогда был юн и глуп, как ты. Вот однажды сижу я, смотрю вокруг: рожи противные, жуткие. Я побежал, побежал, запнулся и упал. Лежу, плачу, подходит ко мне девочка с косичками и говорит: «Не плачь, дядя!» Всё это было Дао. Я поднялся в высшие духовные сферы — и сейчас этим живу… А телепатия — это всё шарлатанство.

Дядя Филипп открыл холодильник. Но холодильник не холодил, а служил буфетом, там лежало печенье.

— Чаю попьём, — продолжал дядя Филипп. — Но никакого бога, лысого и с бородой, конечно, нет. Есть абсолютная идея. Она нисходит. Я? Нет, я — не ангел, я дуалистичен, во мне оба начала: бог и дьявол. Я лишь эманация, а бог — он бесконечен.

Вдруг трахнуло в розетке электричество, сверкнула молния, погасло солнце, обвалилась штукатурка, завыли собаки, заиграла музыка Рахманинова. Всё кругом провалилось в нирвану, всё превратилось в ауру. Гдыня и дядя Филипп превратились в равные друг другу сущности. Всюду был голубой неоновый свет, ровный и мягкий.

— Вот она какая, благодать-то! — подумала сущность дяди Филиппа. И в том месте, где она находилась, пространство стало рыхлым, как кефир, и заклубилось.

— А где тут бог? — заклубился Гдыня.

— Я тут, — раздался отовсюду не то баритон, не то тенор, не то бас. Чресла, зеницы, непременная белая борода глядели на вновь прибывших.

— И всё-таки я лысый! — лукаво сказал бог дяде Филиппу. Потом он пустил изо рта облако огня, заржал по-лошадиному, превратился в голубя и улетел.

Одесную этого оборотня сидела Анжелика. У неё был нос Беатриче, уши Джульетты, губы — Джоконды, а вся при этом она была невидимая.

— Здравствуй, Гдыня! Теперь мы с тобой навеки вместе, и мы будем порхать, как бабочки, пролетать, как звёздочки.

И защебетали вокруг херувимы.

— Бяк-бяк-бяк! — запели серафимы.

— Аллилуя-аллилуя! — подхватили крылатые бесштанные пупсики.

— Ту-у-у-у! — раздался трубный глас.

На этом нирвана своё представление закончила и спряталась обратно в лампу. Дядя Филипп подал чаю.

— Я люблю покрепче и послаще, — сказал он. — А ты — уж как себе любишь, делай сам.

Попили. Гдыня набрал сумку яблок и пошёл домой.

На пути ему повстречался сосед Ваня-дурак. На голове у Вани была фуражка бойца ВОХР, а в руках он держал на поводке огромного дога.

— Фу, Пинкертон, фу! — сказал Ваня собаке.

— Где взял? — спросил Гдыня.

— Купил. А у тебя что там?

— Яблоки. Шух не глядя?

Ваня почесал затылок.

— Дай-ка я попробую.

Ваня съел пол-яблока, почмокал губами и передал поводок Гдыне со словами:

— Кисловато, но ладно, забирай кобеля. Твой.

Сказал и отправился восвояси.

Гдыня уселся на скамейку и погладил пса по голове.

— Понимаешь, голубчик, так надо, другого пути нет. Это судьба.

На небе появились звёзды. На скамейках бульвара расселись хиппи, панки, шизофреники, фарцовщики, туристы и просто прохожие. Они мирно беседовали, кормили голубей, смотрели по сторонам.

— Пора! — сказал Гдыня и уверенными шагами подошёл к ресторану «Метрополь», ведя за собой Пинкертона.

В ресторане горели люстры. Как обелиски, торчали на незанятых столах салфетки. Там сидели военные, они старались быть непьяными. Их женщины благоухали импортным шампунем. За другим столом сидели старые подружки, они пришли потанцевать твист и шейк. Толстый гитарист несчастно ударял по струнам. Ударник самодовольно шоркал по тарелке. Женщину, которая пела, никто не любил.

За пятым столом у окна, за колонной, среди мужчин сидела она, Анжелика. Она улыбалась, кокетничала и трогала своих соседей за руки. На лицах этих её друзей были нарисованы сытость, похоть и индифферентность.

Гдыня выбрал из них самого гладкого, размозжил ему череп (другие разбежались врассыпную) и крикнул Пинкертону:

— Фас!

Собака, опрокидывая посуду, бросилась на Анжелику, разодрала на ней платье и больно укусила до крови. Анжелика завизжала:

— Нет! Гдыня, не надо! Не надо! Я буду твоя!

Гдыня взял острый, как бритва, нож, срезал белокурую головку Анжелики и бросил её в вазу с водкой. Вытесненная жидкость выплеснулась на скатерть. Побелевшее от смерти лицо казалось голубым.

— Как в кунсткамере! — сказал мечтательно метрдотель.

Толстый зад официантки уплыл на кухню.

— Музыканты! Играйте! — крикнул Гдыня. Закрутился волчок, стали кушаться ассорти, стали прыгаться тела, уснули самые пьяные за своим кофе. Гдыня собрался уже было уходить, но почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Он обернулся и увидел незнакомку. Победный взгляд, губы королевы манекенщиц. Она поманила его ладонью.

Гдыня нехотя подошёл.

— Что тебе, дитя?

— Мне так тут одиноко, — сказала она. — Только вы мне близки. Вы такой задумчивый, такой необычный, не такой, как все эти. Я поняла, что вы тут случайно. Сама я только спустилась поужинать, а тут такой Содом. Хотите пойдёмте ко мне в номер, я угощу вас ананасами. Мне так скучно в этом обществе, я иностранка, а тут совсем нет интеллигентных людей.

— Ну что ж, пошли! — согласился Гдыня, ему было некогда, но ему было жалко несчастную, возможно, такую же, как и он, самобытную и непризнанную личность.

— Вас как зовут?

— Гдыня. А вас?

— Сюзи Кватор, я балерина. Кушай, Гдыня, ананасы, кушай. Можно я буду с тобой на ты?

— Валяй, — согласился Гдыня.

— Извините, Гдыня, но я переоденусь.

Она надела кимоно.

— Гдыня! Вы такой милый, добрый, такой беззащитный. Я хотела бы быть вам близка. Ведь мы с тобою родственные души.

— И вы мне нравитесь, — галантно ответил Гдыня.

— А сейчас я покажу вам свой альбом с марками. Смотри, вот это колонии, вот это треуголки, вот Гитлер, вот Голубой Маврикий, а вот ещё Голубой Маврикий, только без зубцов. А вы знаете, Гдыня, я так люблю мою сестричку Соню, вот её фотография. Она такая дурёха. Гдыня! А вас есть братик? Нету? Как жаль! Я так ценю родственные отношения. Ведь я дворянка, моя бабушка была польской маркизой. А вы, Гдыня, наверное, граф? Нет? Тогда ты, конечно, мутант.