Дмитрий Бавильский - Несовременные записки. Том 3

декабрь 1984 — 7 января 1985, Свердловск

Отец деспотичный, необщительный, к детям относился чрезмерно требовательно. Мать впечатлительная, обидчивая, часто жаловалась на трудности семейной жизни. Больная была впечатлительной, раздражительной, обидчивой и упрямой.

Что мне делать, Женечка, с этой кухней — тесная: стол (я за ним сижу), шкаф и три несуразных полки, и раковина ещё — столпились, все блеклых тонов, все в несмывающихся ржавых пятнах — тошнота, тошно, Женечка, выскрести, выскоблить бы тебя, ненавистного, из этой кухни, из памяти моей дурацкой — нет, сама же за твой дорогой рукав хватаюсь, назад тяну, в мои убогие луковые запахи, под неровную побелку, царапающую взгляд; что ж ты мучаешь меня, Женечка, сам-то — что же не уйдешь? Я тяну, а ты поддаешься, как вата, такой большой, широкий, еле обхватишь тебя, а ты — как вата, как туман, растекаешься по половицам; весь вечер я смотрю вниз, на них — старые-престарые доски, в какой цвет их красили? И на них тоже лежат тяжелые пятна — Бог знает, как эта ржавчина попадает в дом и есть ли против неё средство. Может быть, ты подскажешь, Женечка, кобель высокообразованный, как мне свести эти расползающиеся пятна — о, понимаю, я научилась угадывать твои ответы: зачем кидаться на то, что неизбежно, вот что процеживаешь ты сквозь шикарные усы, вот чем ты лениво меня одариваешь, самое разумное — с неизбежностью сосуществовать, да и ну её к черту, пусть шебуршит под боком, а ты делай вид, что живёшь сама по себе. Твоя, твоя философия, милый мой! Я просто кожей тебя слышу, я снова и снова тебя втаскиваю на эту обшарпанную кухоньку, где даже тараканы — какие-то опустившиеся и грязные — о, как фарфорово белеют твои грандиозные залысины! Кандидат наук Евгений Орбелиани! Куда с добром. Этот «кандидат наук» прирос к тебе, к твоему огромному телу, над твоей коротковолосой головой витает вальяжный кандидатский дух; «доктор» — было бы не то, сухо и академично, а кандидат наук — это смак!

Ну, и фамилия, конечно, — твоя гордость, ею вообще раздавить можно: Евгений Орбелиани тире Ирина Урдюмова, кошмар какой-то, Женечка, да ведь? Кошмар и половое извращение, наши фамилии ну не должны были скреститься, как ты решился, Женечка, на такой шаг, а вдруг бы я забеременела, Женечка, а? Представь позорище: мать сына твоего — Урдюмова, Ур-дю-мо-ва! Ой, что началось бы — твой благородный и высокопоставленный там, в Москве, рвал бы и метал, отлучил бы тебя от кормушки, и лень твоя оползла бы наземь, как слизь. Я даже вообразить не могу тебя, Женечка, в этой ситуации, видится мне кто-то, высохший в жердь, обречённый, каторжник какой то — не ты, слишком я перезлорадствовала, единственный мой, слишком я привыкла к твоему крепкому мясу.

Мама идет сюда волноваться: целый вечер сижу на кухне, да ещё курю, это что-то новенькое, она ничего понять не может, наверняка — списывает всё на бабушкин счет, давай, уползай, маскируй фарфоровые залысины под ржавые пятна, самое время тебе уползать. Мама поступает невероятно — долго гремит посудой, перебирает наш щербатый алюминий, тянет-потянет минуточки, тяжело ей, что ли, там, у себя, одной? Мама гремит нашими скользкими мисками и плошками — из них бы котятам молоко лакать — с ума сойти, мы вместе на кухне. Мне уже интересно, что дальше будет, сгинь, Женечка, мама в нерешительности, всё еще стоит ко мне спиной, волосы, назад зачёсанные, подрагивают, и кажется, что чуть-чуть подпрыгивает вечный пластмассовый гребешок, что с тобой, мама, ты уже вся растворилась в мелких движениях, в тряске непривычных противоположных усилий, мелко мнётся, мелкими складками от рукавов собирается белёсый халатишко, повисают в воздухе, вытянувшись кверху, руки с нервно покачивающимися пальцами, — я никогда не видела тебя такой, мама, я подожду, пока твой язык осилит судорогу, меня спасёт твоё незнающее утешение, хоть одно словечко невпопад, давным-давно мы с тобой почужели, с тех пор, как ушел отец и ты устроилась проводницей, я привыкла к одиночеству, к пыли, оседающей неделями на тусклую полировку, к бабкиному бормотанию…

Периодами казалось, что она находится на другой планете, где живут одни женщины, а все мужчины ушли на «межпланетную войну».

Ты была жестокой, мама, сама-то посидела бы в нашей убогости, стала бы слушать бред сумасшедшей старухи? Бабка уже тогда не слезала с дивана, правда, парализована была только наполовину, могла курить, но ходила исключительно под себя — шуруй, Ирочка, стокилограммовую тушу, сдергивай простыни, вытягивай их из-под отёкших бабкиных телес, обирай её тягучую слюну! Ты, мама, сбежала в недельные рейсы, а я ведь совсем салагой была, восьмиклассницей — и даже не то ужасно, что ты маразма бабкиного испугалась, ты ведь, главное, ушла, чтобы никогда не вернуться! Те дни, когда ты была дома, когда ты запиралась в своей комнате, не спрашивая ни о чем, не помогая ничем; те дни, когда ты закупала продукты на месяц — для нас, и что-то, всегда в одной и той же сумке, уносила к себе в комнату, — я росла в те дни, приученная к твоему ровному безразличному отсутствию. Бабка мешала мне привести подруг и мешала уйти к ним — в какого дикого зверька я выросла! Господи, но и тайна моя росла, не отставая, наоборот: к десятому классу она вымахала вдесятеро выше меня, тайна моей убогости, моего потайного прозябания, тайна моей малахольной бабушки, на которую батрачила я, когда девчонки влюблялись по первой. Тебе не было дела, мама! Говори же хоть сейчас, сейчас ведь почти ничего не стоит тебе сказать словечко — опускаются руки, медленно поворачивается туловище, ох, я увожу взгляд на тёмные половицы, а ты подходишь к столу, я улавливаю твои движения, и — не может быть! — ты усаживаешься напротив и — ждёшь? Медленно, медленно, долго, от пуговицы к пуговице, к штопанному воротнику, к шее — вот и лицо, моя незнакомая мама, какие у тебя глаза, какие… траченные!

Так ничего и не получилось, всё будет как обычно, через день-другой увезут её поезда неделю мотаться от города к городу, страна-то большая, а проводниц не хватает — тяжело, сутуло поднимается и — к выходу, и — к себе, траченная женщина, всю по стране разъездили, остался корявый остов и усталая маска, а нежность, если и была отроду, так пошла на растопку «титанов» — хоть капельку, мама, на меня обронила бы… Вот загадка, Женечка, и твоему несравненному уму непосильная: откуда я взялась, я — способная любить, целовать, нежить тебя, покоить владычество твоё? Неужто и впрямь помню, как в тесноте скрипучего материнского остова ютилось, било легонько под сердце материнство? Эге, милый мой, да тебе скучно, ты потерпи, никуда не денешься, всё ещё впереди — самое весёлое. Повеселимся, вот тогда, может, и найдутся у меня силы вытолкать тебя в шею, милый мой, неотвязный мой.