Камен Калчев - Двое в новом городе

Сколько я так просидел, не помню. Но когда наконец встал и двинулся домой, было очень поздно. Ноги вязли в песке, я стыдился самого себя. Добрался до зарослей акаций, где заливались соловьи. Река уже исчезла из виду. Только с другого берега доносился деловой рокот завода.

Я с трудом продрался сквозь кусты на дорожку, присел на первую попавшуюся скамью, с ужасом ощущая, как быстро я трезвею. Настолько быстро, что мне стало не по себе, чувство одиночества и собственной неполноценности опять захлестнуло сердце. Вот проклятье, неужто нет от него избавления! И тут я услышал чьи-то голоса. Обернулся: совсем рядом стоят, обнявшись, двое. Мужчина и женщина. Он сказал ей громко, уверенный, что вокруг никого нет:

— Мне все равно, что будут говорить…

Она ему в ответ:

— Ну, а мне не все равно…

— Почему?

Она не ответила, хотя и мне было бы интересно узнать почему.

— А все-таки почему? — повторил он. И я про себя повторил вместе с ним. Нам обоим одинаково хотелось знать. Она молчала. И это нас подзадоривало. Он сильнее прижал ее к себе, что-то прошептал — наверное, все тот же вопрос. Я весь обратился в слух. От них меня скрывал ствол старой акации, подле которой стояла скамейка. Они остановились под этим же деревом, на тропинке, что вела к реке.

— Ты сегодня какая-то особенная, — сказал он.

Теперь я узнал его по голосу: молодой Масларский. Я вздрогнул. «Ничего себе, влип!» — мелькнуло в голове. Я вовсе затаился — не увидели бы. Зачем ставить людей в неудобное положение? Я этого совсем не хочу.

— Важнее всего чувство, — наконец отозвалась она, — а не обещания.

— Да, разумеется, — сказал он. — Я тоже так думаю.

— Настоящее чувство!.. Вот что важно, — настойчиво повторила она.

Кровь бросилась мне в лицо, застучала в висках. Это была Виолета, моя бывшая жена!.. Как она может?.. Конечно, это не старая, знакомая мне ревность. Нет, но все-таки! Как можно? Она же старше его! Мне захотелось подойти и ударить ее. Но кто я ей? Она мне давно уже не жена. И я давно не муж ей. Пожалуй, следует всыпать этому молокососу.

— Важнее всего чувство, — продолжала она. — Тогда все остальное легко достижимо. Разве не так?

Он подвел ее вплотную к дереву. Теперь они стояли буквально в двух шагах от меня, и опять я услышал ее голос. Она говорила, что он слишком нетерпелив. А он молчал. Он искал ее губы, но Виолета продолжала твердить, что не это самое главное. Я отлично понимал ее намерение подразнить его, как она когда-то дразнила меня.

Он наклонился и поцеловал ее. Я видел, как она ему наконец это позволила, — прислонившись к дереву, обхватила руками за плечи, словно боялась упасть.

— Почему ты торопишься уйти? — спросил он спустя несколько мгновений, не выпуская ее из своих объятий.

— Такая уж у меня судьба.

— Но ведь тебя никто не ждет.

— Да, никто, — вздохнула она. — Даже ты не ждешь меня.

— Клянусь тебе…

Их шаги постепенно затихали в рощице. Я глядел им вслед и все еще отказывался верить собственным глазам.

Я был трезв, уверяю вас, совершенно трезв. Он обнял ее за талию, а она продолжала твердить о большом чувстве, которое для нее важнее всего.

Вскочив со скамейки, я быстро двинулся за ними. Мне хотелось настичь их, сказать пару «теплых» слов. Не из ревности или зависти, нет, а из чувства справедливости. Ведь должна же она быть на свете, эта самая справедливость!

Уж я ей дам, старой ведьме, а его швырну в реку, пусть охладит свою дикую страсть. Какое они имеют право?.. И у комара есть страсть, и у жабы, что квакает ночью на болоте. И верба трещит, сгибаясь под напором ветра, собака лает, уставившись на глупую луну… Но все ли имеют право на любовь?

Я бегу, продираясь сквозь кусты, кричу, но эхо теряется во тьме, будто вокруг меня пустыня…

Сколько времени метался я по роще, не могу сказать, знаю только, что, когда вернулся в общежитие, уже давно перевалило за полночь.

Я вошел в комнату и зажег свет. Все спали. Спал и мой однофамилец. Впрочем, он лежал, отвернувшись к стене, так что я не видел его лица. Может, притворяется? Я глянул на его одежду, небрежно брошенную на стул. Заглянул под кровать — ботинки в грязи, на них налип песок. Я поспешил погасить лампу, чтобы не разбудить его.

Нет, я не был пьян. И там, в роще, не во сне мне привиделось, это не была галлюцинация.

Завтра же утром пойду и заберу назад рекомендацию, которую ей дал. Не бывать моей подписи под всем этим!

Я закутался в одеяло, но заснуть не мог. А за окном, в саду, во всю мочь заливались соловьи.

Наконец-то прошла эта ночь. Я страшился собственных рук. Они были холодные и безжалостные, тяжелые, словно свинцовые. Я чувствовал, что они могут довести меня до тюрьмы, если не уберусь из комнаты, пока другие не встали. К тому же я был зверски голоден. Вечером, увлекшись пререканиями насчет того, следует ли разбавлять вино водой, я забыл толком поесть. Тем и обошелся — тремя рюмками анисовой да соленым огурцом.

Я поспешно оделся, плеснул в физиономию пригоршню холодной воды и поспешил вниз. Мне здорово повезло: только что привезли два больших алюминиевых бидона с еще горячей мясной похлебкой. С мрачным видом я устроился в углу подле окна, заказал двойную порцию погуще и перцу побольше. Алюминиевый солдатский котелок с наваристой похлебкой, который поставили передо мной, порадовал мой взор. Я схватил ложку и жадно накинулся на еду.

За окном гремели пустыми бидонами, урчал грузовичок пищекомбината, из репродуктора над пробуждающимся городом уже понеслась бодрая песня: «Говорила мама Димитре…» Я торопливо глотал горячий суп и чувствовал, как доброе расположение духа снова возвращается ко мне. Я заказал еще порцию, и тут около моего стола появился Карлик, радостный такой — вчера «Раковский» выиграл, все в порядке. Он пыжился, словно индюк. И я попался на его дурацкий крючок, затянул он меня в пустопорожний разговор. Лишь в конце услышал я от него кое-что интересное:

— Кстати, ты знаешь, твой тезка получил назначение?

Я не сразу понял, о чем речь.

— Какой тезка?

Оказывается, он имел в виду молодого Масларского.

— Да-да. — Я поморщился и махнул рукой, чтобы он отвязался. Но Карлик уже уселся рядом, заказал себе похлебки с перцем, тоже двойную порцию — даром что ростом ниже меня вполовину.

— Неплохой парень, — продолжал он, кроша стручок перца себе в котелок, — с делом справится.

— Кто говорит, что плохой?

— Да вы тут как-то сцепились из-за бумажника. Из кислородного цеха его выгнали, отчубучил он там что-то. Теперь подал заявление на автобазу, в ремонтное отделение, хочет переквалифицироваться.

— А ты что, ходатай за него?

— В некотором роде.

— Кто же тебя надоумил?