Камен Калчев - Пробуждение

Петринский подошел к плите и сосредоточенно уставился в миску. Ему было интересно наблюдать, как белая жидкость постепенно поднимается, готовая в любой момент убежать на раскаленную плиту, если не проявить необходимой сообразительности. Однако он эту сообразительность проявил, как ни чужды ему были хлопоты по хозяйству. Когда молоко поднялось, он взял миску и перенес ее на стол, даже не охнув от ожога, — только на глазах выступили слезы. Тут вернулся бай Стефан с пожелтевшей и потрепанной книжкой в руках.

— Обжегся? — спросил он, глядя на миску.

— Нет, не обжегся.

— Надо было взять тряпку… Тебе кто говорит в Софии завтрак?

— Жена.

— Наверное, хорошая хозяйка.

— Очень хорошая.

— Кем она работает?

— Учительницей.

— Откуда же у нее время на домашнюю работу?

— Находит.

— Ты должен ей помогать.

— А я помогаю.

— Умеешь готовить?

— Мы едим в столовой редакции.

— Это хорошо… Сделать тебе тюрю?

— Сделай!

Старик отложил книжку и принялся крошить в глубокую глиняную миску хлеб. Его опухшие пальцы, привыкшие за свою долгую жизнь кормить и людей и животных, сноровисто двигались.

— Я научился готовить, когда работал на мельнице, — похвалился он, — могу приготовить все, что только пожелаешь.

Петринский углубился в книжку, чтобы не смотреть, как играют над глубокой миской пальцы старика. В книге говорилось о Сырненском партизанском отряде и о мельнике Стефане Чукурлиеве. Водяной мельнице и мельнику было отведено особое место. Здесь же была фотография бай Стефана. Он стоял у входа, около громадного жернова, высокого, почти с мельницу. В ногах у мельника сидела собака охотничьей породы. На жернове, как символ пробуждения, сидел взъерошенный петух. Широкополая соломенная шляпа прикрывала лицо мельника.

— Это ты? — спросил Петринский.

— Да, в молодости, — ответил бай Стефан и залил хлеб горячим молоком, размешивая деревянной ложкой.

— Тебя тут не узнать.

— Потому что фотография выгорела. Это меня сфотографировал один учитель, на память. Потом его арестовали и избили до полусмерти… Но он никого не выдал. Хорошим парнем оказался.

— А ты каким был?

Старик помешивал тюрю, наслаждаясь приятным ароматом.

— Такой тюри ты не едал!.. Бери ложку, начинай!

Петринский продолжал листать книжку.

В ней рассказывалось, что мельник Чукурлиев родился в конце прошлого века, у него начальное образование, то есть закончил он всего четыре класса Сырненской начальной школы. Потом освоил ремесло мельника. А уж затем построил себе на реке Сырненке небольшую мельницу с двумя жерновами. Со временем братья Станевы построили большую вальцовую мельницу, но старая тоже продолжала стучать, молоть муку сырненцам и кормить своего хозяина, потому что была по соседству с селом. Так и проработала она до конца войны. Кормила и партизанский отряд, пока ее не сожгли, а собственника на всякий случай интернировали. Чукурлиев вернулся из лагеря только после народной победы. Мельницу восстановить даже и не пытался. Избрали его старостой села, кметом, потом — председателем текезесе [4] ТКЗС — трудовое кооперативное земледельческое хозяйство (прим. пер.). . А затем управляющим мукомольни, где он и проработал до пенсии.

Петринский читал и механически хлебал теплую тюрю. Его интересовали «узловые моменты» в биографии мельника: когда стал собственником мельницы, какую помощь оказывал партизанам, в каком концлагере сидел, когда был избран кметом села, председателем ТКЗС, управляющим мукомольни. Были ли в его личной жизни невзгоды или все текло своим чередом и он уже только пожинал плоды своего авторитета?

Размахивая ложкой, писатель отмечал некоторые отдельные слова, предложения, целые абзацы, где говорилось о переживаниях мельника. Ему хотелось поглубже копнуть в прошлое, расположить к себе, заставить раскрыться полностью, чтобы характеристика получилась всесторонней и образ мельника предстал перед читателем таким, каким он виделся ему самому. Однако увидев, что старик не особенно поддается обработке, Петринский спросил его прямо:

— Скажи, пожалуйста, а были у тебя в период культа партийные взыскания?

Бай Стефан вздрогнул, а потом вдруг совершенно неожиданно рассмеялся и принялся старательно укутывать старой душегрейкой миску, в которой поставил заквасить молоко.

— Зачем ты его накрываешь?

— Чтобы упрело как следует.

— А без душегрейки не получится?

— Нет. Ему тепло нужно.

Старик произнес слово «тепло» многозначительно, и Петринский подумал, что это ответ на его вопрос. Но все-таки повторил:

— А что произошло потом?

— Подходили на собственной закваске. Нелегко было.

— Именно это меня и интересует, бай Стефан!

Прибираясь в кухне, чтобы гостю было приятнее и удобнее, старик долго молчал, надеясь избежать разговора. Но писатель решил, что напал наконец на золотую жилу. И поэтому продолжал задавать свои вопросы с той же глуповатой и претенциозной настойчивостью.

— И все-таки, неужели всё было гладко?

Старик рассмеялся в голос, да так, что видна была вставная челюсть с каким-то голубоватым отливом. Петринский смотрел на него со все возрастающим удивлением. Но старик снова уклонился от ответа и подошел к окну.

— А солнышко-то какое! — сказал он. — Люблю такую погоду: ядреную, здоровую, морозную…

Но потом сдался и начал рассказывать:

— Однажды вот так же зимой окружили мельницу, только дело было ночью. Месяц светил — не нарадуешься!.. Целое подразделение жандармов прибыло. Заколотили в дверь — открывай, мол! Я молчу, делаю вид, что сплю и ничего не слышу. А они в конце концов вышибли дверь прикладами и вломились. Подняли меня с постели и, чтобы выместить злобу, выгнали во двор в одном белье. Целый час держали на морозе, пока шел обыск. С тех пор и мучает меня ишиас.

— И что нашли?

— Ничего.

— А было что искать?

— У меня всегда ЧТО-НИБУДЬ да было!

— А что было в тот раз?

— Племянник, сын моей сестры, и один парнишка, доктор…

— Ну?

— Сделал я для них под речкой тайник с входом и из мельницы, и снаружи… Течет себе вода наверху, над головами, а они сидят в тайнике. Разве найдешь!

— А потом?

— Привели меня в село продолжать беседу в подвале общины. Долго беседовали, пока не сорвали злобу…

— Ну и как, сорвали?

— Да видать, что нет…

Старик смахнул ладонью слезу. Объяснил, что глаза-де слезятся от солнца. Видать, мужское достоинство было для него прежде всего. К чему ворошить старое, зачем беспокоить живых, разве мало нынешних забот? Так рассуждал старик, глядя в окно. Но писатель не унимался, все бередил незажившие раны, донимая его вопросами:

— А что было потом? После победы?