Вадим Сикорский - Капля в океане

Это было мгновенно по сравнению с тем, как делаются моря в природе.

Берега круты и высоки, покрыты прямыми соснами и высокими богатыми березами. А пески плоско подсовываются под воду. Море со всеми удобствами, со сплошными песчаными пляжами.

Кратчайшая дорога от сибирского городка к прибрежной тишине асфальтирована. Она кончается у самого обрыва. В этом месте берега как раз особенно хороши и зелены. Людно здесь только в солнечные воскресные дни. А так можно сидеть часами на крутом склоне наедине с водой, небом, бескрайностью, деревьями и тишиной.

И странно было, что старики приходили из городка не сюда. Они бодро прокряхтывали путь раза в три длиннее. Но каждый день неизменно появлялись в единственном на всем окрестном побережье шумном месте. Они всегда одинаково спускались на треть склона, не смущаясь крутизной, и усаживались около одного и того же маленького куста на маленьком бугорке.

Над их головами, по самому краю обрыва шли поезда. Товарные тянули долгий лязг и гарь. Трава и листва кругом были подчерненные.

Но поезда только добавляли грохоту к главному постоянному грохоту. А этот главный грохот составлялся, в свою очередь, из двух беспрерывных грохотов. Один под стариками, другой над. Верхний производили подъемный кран, грузовики, отбойные молотки. Там возводился виадук через железную дорогу. Нижний грохот образовывался тракторами, бульдозерами и тоже автомашинами. Там по песку прокладывали асфальтовую дорогу к строящемуся у самой воды зданию. А правее пляж оборудовался кабинами, тентами и прочими купальными приспособлениями. Белая гладь песка в оттисках зубчатых гусениц.

По склонам берега — железобетонные балки, трава исполосована тросами. А внизу кое-где залита автолом. И запах цветов леса и воды поддается запаху машин, гари и бензина.

Старикам это все не мешало.

И в хмурые дни, когда море железное, а ветер всаживает то в спину, то в бок ледяные клинья, они оставались верными себе. В один и тот же час они упорно сцарапывались к своему кусту и смотрели. И конечно, не ради моря, неба и леса они приходили именно сюда. Он и в холод, как и всегда, в неподходящей белой шляпе. Она не по сезону и не по возрасту в игривой шляпке. И оба в очках.

Вот и сегодня, усевшись, они осматриваются и начинают энергично показывать друг другу руками то вверх, то вниз. Сообщают о происшедших со вчерашнего дня переменах. То обернутся и, задрав головы, наблюдают за виадуком, щурятся на электросварку. То вдруг их внимание привлечет внизу бульдозер, вытягивающий грузовик, завязший в песке.

А вот они долго всматриваются и то и дело торопливо, словно соревнуясь, поправляют очки. И пока еще не могут понять, почему Стройбатовцы идут тяжело, согнувшись в три погибели. И часто останавливаются передохнуть. Старичок добывает понемножку из клеенчатой сумки за спиной огромный бинокль. Украдкой, с незаметной медленностью отодвинувшись назад.

Солдаты все идут, словно наваливаясь всем телом на встречный ветер. Но ветра нет. Старичок сумел вызволить бинокль и допереть его до глаз. Чтобы первому решить задачу. Решить, незаметно сгрузить бинокль назад и сообщить небрежно жене, в чем, собственно, там дело. Все обошлось удачно!

— Что ты там увидела?

— Да что же они там делают?

— Кто, солдаты?

— Тащут что-то, что ли.

— Неужели не видишь?

— Не разберу. А ты?

— Прекрасно вижу — трос.

— А-а…

— Это очень тяжело. Трос стальной. Когда-то и я таскал.

Она изо всех сил сощурила глаза.

— Вот тебе бинокль, убедись, недоверчивая душа.

Он вторично извлек бинокль, подсадил к ее глазам и поддерживал, пока она приноравливалась.

— Ну, видишь?

— Да не пойму.

Старичок снял очки и, вытянув шею так, чтобы жене было видно, что он и без очков видит, указывал еще нарочно той же рукой, в какой держал очки:

— Да вон же он, вон трос, отчетливо видно на песке.

Но жена, оторвавшись от бинокля, ответила ему так, как всю жизнь и всегда, когда он хотел ее хоть в чем-то, в большом или в малом, перебороть:

— Они что-то тянут, давно понятно, но что? Что именно? Может быть, трос, а может быть, шланг, кишку или цепь.

А у него, как и всегда, сделалось растерянное лицо. А потом на лице выразилась досада. И сейчас, как и всю жизнь, его дразнила и подзадоривала эта какая-то ее неуловимость. Она постоянно, как вода, находила свой, самый неожиданный путь и ускользала от его точности и логики. А если он все же продолжал свою атаку, она делала такой жест, словно отмахивалась от чего-то привычного, надоевшего и назойливо безнадежного. И сейчас не успел он открыть рот, как она сделала этот же самый жест. И у него сразу на щеках появился лихорадочный румянец, а подбородок затрясся.

— Ну хорошо, раз в жизни, ты слышишь, один раз в жизни проверь. Ну давай проверим. Я готов тебя даже на руках донести, только спустись и у б е д и с ь, раз в жизни убедись, я прав, это т р о с.

Последнюю букву «с» во всех словах он для убедительности долго шипел.

Плечи ее стали подпрыгивать от смеха, перо на шляпе затряслось мелкой дрожью. И сквозь смех она проговорила:

— Ну… неси… я… согласна… подымай… ой… и неси… ну! К своему тросу.

Она передразнивала его, так же долго шипя «с».

Он посмотрел на нее вдруг окаменевшими страшными глазами. Потом обмяк и сказал бессильно:

— Лена, это же отговорка, не лови меня на пустяке… это твой прием.

Она победно взглянула на него и поправила седые локоны.

— То-то же. И никогда со мной не спорь. Ты сам не знаешь, что вдруг сболтнешь. Не отдаешь иногда себе отчета в своих же словах.

Она говорила, как всегда, поучительно и с твердой убежденностью. Он вздохнул и отвернулся: вода!

А она обернулась, запрокинув голову, и рассматривала, что делается на виадуке.

Когда трактором вытянули грузовик и дотащили его до дороги, полого тянущейся над песком, супруги уже с мирным оживлением обменивались новыми впечатлениями.

Потом они закусили. И, посидев еще часок, пошли домой.

На следующий день они снова появились на своем бугорке.

Видимо, они чувствовали, хоть просто наблюдая, причастие к шумному строительству. А что тишина. Она и так не за горами.

— Ты больше языком трепешь, — Геннадий прямо посмотрел на жилистого седого такелажника с кожей, как пенка с топленого молока, и эмалированными глазками.

— А кто же надрывается за меня. Я пианин с тобой сколько перетаскал.

— Я… Я… Вон Володька помалкивает, а работает втрое против твоего.

Володька — немолодой, с глинобитным носом, и хоть не маленький, а вдвое меньше Геннадия. А тот рыластый, со щедрым могучим телом, усмехался, слушая, как оправдывается седой. А потом медлительно: