Вадим Сикорский - Капля в океане

— Видишь, Сережа, ты плачешь… контузия…

— Все так п-плачут, если по-подопрет… И не контузия это, а любовь, она еще пошибче контузии.

— Я отцу сказала: если тебя возьмут, я тоже пойду добровольно. Медсестрой или на связистку выучусь. А все равно не выйду за Тольку Хомутова!

От городка до железнодорожной станции восемьдесят километров. Вещи сложили на розвальнях. Визжали обмороженные гармошки. Почти весь отряд был пьян. Наконец последние отлепились от последних провожающих и побрели по раннему утру, по замороженным полям. Сергей оторвался самым последним. Зина не плакала, а страшно, как-то утробно, глядела на него.

Теперь Сергей сразу старался Зину глушить в себе, как безнадежную боль, чтобы не рвануться бегом назад, к ней. Все время о ней думать — легче помереть. Он забрасывал в себе Зину, как горящий костер землей, мелкими заботами, разговорами, усиленно поглядывал на других женщин в деревнях и селах, где останавливались на ночевку.

Наконец железнодорожная станция. На платформе новые провожающие, местные, со своими родными и возлюбленными, уезжающими на войну. Со своими гармошками, своими слезами. Но теми же песнями.

В поезде было сперва тихо. Сергей смотрел в раздвинутую ледяную дверь теплушки. Потом начались разговоры:

— Да-а… куда-то нас…

— А все одно.

— Прямехонько на войну.

— В какое место войны?

— Хоть север, хоть юг, все равно каюк.

— Необязательно. Я еще жениться собираюсь.

— Не собственных костях.

— Жениться. На земле сырой женишься таперича…

— Видал, на свадьбу едет!

— Ха-ха-ха!

— Там или грудь в крестах…

— Знаю.

— И женюсь. А вы расквасились, бабы.

— Это мы до фронту бабы. А ты как тама себя покажешь, вот что.

— Тут-то все герои.

— Кто в тылу плачет, на фронте больше значит.

— Да-а, кому трудней идти, тот за это немцу злее всыплет.

— А кому весело, может, еще немцу спасибо скажет.

— Но-но-но! Полегче. А то я еще до немца тебе кровь пущу.

Один с бородкой сказал расчетливо, шустрым тенорком:

— А я бы дал ногу, режь хоть сейчас, только бы живым до Марфутки.

Вагон тяжко вздохнул.

— Не намарфутился, значит, еще.

— Ха-ха-ха!

— До Марфутки, говоришь? — прибаутничал пожилой мужик с цигаркой. — Без руки и без ноги, а вот без этого смоги, — и мужик мигнул так, что все захохотали впервые не тяжко, а весело.

— У немцев такие снайпера, в точности туда угождают.

Опять смех.

— Лучше уж совсем обрубком.

— А чем кормиться будешь?

Сергей не понимал, как можно смеяться, но хохотал вместе с вагоном. Бывает одно из двух: или смех, или смерть.

— С фрицами трудно воевать.

— Кого другого бить ехал бы без охоты, а тут…

Сергей смотрел на деревья, на небо и думал: всем тяжко умирать. Отрывать от себя не только дом свой, детишек и бабу, а и деревья, и небо, и солнце, и снег, и траву летнюю, и цвет весенний. И захотелось вдруг взвыть, как те бабы на платформе. И Зину отрывать… И он заплакал.

Огромный, обнесенный забором двор казармы наполнен бездельным народом. Толкучка у столовки в часы еды. Толкучка у серых баков с кипятком. Ночной храп на огромных, отполированных телами нарах, в сером зале казармы. Сергей уже с нетерпением ждал отправки в часть. И вдруг его снова забраковала медкомиссия и дала отсрочку еще на три месяца. С этим он и вернулся назад на четырнадцатый день после отъезда. Вернее, на четырнадцатую ночь.

В класс вечерней школы Зина пришла после него. Вошла, увидела его на прежнем месте за тем же столом. А он нарочно, хоть и увидел ее, сохранял вид, словно бы ничего не произошло, спокойно перелистывал тетрадь.

— Сережа!

Даже самого строгого нрава ученицы серьезно и благоговейно смотрели: этим двум нечего стесняться, это — настоящее. И первый раз Зина и Сергей сели рядом за один стол.

По словам Зины, ее отец не сдавался. Хомутов же заявил о Сергее: тоже жених выискался, заика, чокнутый.

Сергей, когда Зина это сказала, побледнел, затрясся, кулаки его сжались.

— С-сволочь! Это он спе-специально для те-тебя говорил, ста-старался, чтоб тебя от меня отвадить. Я с ним по-поговорю!

На другой день он ворвался в директорский кабинет:

— Путь для сынка-женишка расчищаете? Я-то уеду. А Зина меня любить будет. Меня! Выкусили? Вот вам и вашему сынку Зину!

И Сергей неожиданно для себя вдруг совершенно по-школярски ткнул в багровое лицо Хомутова обе руки с четырьмя кукишами и повертел перед самым директорским носом. Глаза Хомутова запрыгали как шарики-подшипники от письменного стола к лицу Сергея, быстро отскакивая туда и сюда. Хомутов медленно привстал, побурел, словно натужился, раскрыл было рот. Но Сергей выскочил из кабинета.

Новую повестку Сергей получил лишь в конце марта. То есть как и полагалось по его лечебному отпуску.

Весной, при общем счастье природы, прощаться оказалось чернее. Радость льнет к радости, горе к горю. Они не мешают друг другу и не выделяются как черное на белом. А вот прощанье весной…

На этот раз Сергей смотрел на весну, как нищий в чужое окно: красотища, и предметы сверкают, каких легче не видеть и не притрагиваться.

Весна на Сергея всегда влияла так, словно не в природе, а в его личной, совершенно личной судьбе происходил перелом к радости. В конце марта, в апреле всегда у него так. И сегодня, накануне разлуки, настроение переменилось совсем не потому, что Зина клятвенно обещала ждать и после войны приехать к нему в Москву. Трудно загадывать в такое время. Хотя утренний разговор и укрепил, и поддержал обоих. А переменилось опять же из-за весны.

Отправившись проститься с городком, Сергей дошел по солнечным потекшим улочкам до парка. Сел там на уже бесснежную пригретую скамью. Закрыл глаза, чтобы не слепило прильнувшее к лицу солнце. И светлое волненье стало оттаивать в груди, разъедая озлобленность и тяжесть предчувствия завтрашнего. Подтачивая все скверное, как подтачивало сугробы. Он вдруг радостно и глубоко вздохнул, словно впустил в себя, до самого дна, весну. Черт с ним, с Хомутовым, думал он. Ему обидеть что чихнуть. Хоть до сих пор не мог простить ему, что вынужден был уйти с завода и в ожидании призыва сидеть на шее у пекаря и тетки.

Но сегодня и Хомутов вдруг ему показался маленьким черненьким, барахтающимся в этом огромном и радостном. И война показалась ему сейчас, с его минутной теперешней точки зрения, с весенней и солнечной, лишь кратковременной чернотой, врезавшейся кромкой в мир. Все обязательно от нее освободится. И все снова станет пусть даже в осень или в зиму, но все равно радостным, солнечным и весенним. Миром молодым, миром жизни.

Минутная точка зрения, а осветила его верой в лучшее. И с этим он пошел домой.