Вадим Сикорский - Капля в океане

— Знаешь как люблю… Пойдем, сеанс начинается.

В жизни как у всех и у Сергея были свои вехи, свои периоды. В детстве: до исчезновения отца и после. В юности — при матери и без нее. Потом — до армии и войны и после начала войны. Потом — до контузии и ранения и после. А теперь главная веха Зина. Жизнь разделилась на ту, что до Зины и… А будет — после?

Проводив Зину после фильма, Сергей пошел домой и так задумался и завспоминался, что не заметил, как прошел половину пути. Да, вехи его жизни. Была Москва, армия… А потом началась Зина. И теперь все время одна Зина, одна только Зина, куда ни глянь.

Он вздрогнул, услышав радостный визг, и почувствовал, как его колени беспощадно царапают радостные быстрые коготки. Это вырвавшийся из подворотни беленький карликовый пуделек, приемная собака, как бывает приемный ребенок. Тоже, как и Сергей, круглый сирота. В этом доме еще недавно жила ныне покойная учительница, которую Сергей еще застал, бывал у нее и подолгу играл с ее пудельком. Эвакуировавшаяся из Ленинграда и не забывшая прихватить с собой и пуделька, которого в блокаду там бы съели, учительница устроилась здесь на работу, преподавала в вечерней школе, где Сергей учился. Пуделька знал весь городок, другой такой собаки не было. Прозвали его Эвакуированный. Ребятишки сокращали и радостно кричали, завидев его: «Эвка! Эвон Эвка!» Или Эвик. «Выковыренный» (так называли иногда эвакуированных) голос подает, — говорили соседи, — отнести бы ему косточку». Хотя его хозяйка ничего ни у кого никогда не просила. Она честно делила с пудельком свой скудный паек.

Сергей, присев на корточки, долго гладил не в меру разласкавшегося пуделька. Наконец Эвик, довольный, обрадовавшийся неожиданному п а й к у л а с к и, может быть, даже больше, чем лишней кости, юркнул назад в подворотню. Сергей постоял, глядя задумчиво на Эвикин дом. Может быть, пуделек выскакивает из подворотни в надежде встретить учительницу, покинувшую его? Не взявшую его с собой, как недавно взяла из Ленинграда. Что ж, может быть. Но это и счастье не знать, что все э в а к у и р о в а в ш и е с я т у д а невозвращенцы. И с собой, по счастью, никого не берут.

Через несколько дней стало ясно: отец Зины, местное медицинское светило, начал действовать. Сергею пришла повестка на переосвидетельствование. Он как предстал перед военкоматской медкомиссией, сразу узнал Зининого отца, хоть до того и не видел. Белое красивое брезгливое лицо, брови отчетливые, как у Зины. И от этого сходства почему-то лицо еще неприятнее.

— Разденьтесь догола, — строго приказал он. Глянул на Сергея и сразу же отдернул глаза. Пока Сергей раздевался, его документы переходили из рук в руки.

Хотя Сергей и вымылся накануне, а стеснялся. Стеснялся хирургши, потому что был с ней знаком. Но особенно отца Зины. Уперся глазами в пол и, подобно всем публично оголенным мужчинам за всю российскую давность, сообразил из двух ладоней фиговый лист и предстал перед комиссией.

— Закройте глаза и вытяните руки, — приказал председатель.

Сергей поднял руки, словно фиговый лист весил пуд.

— Достаточно. Подойдите ко мне.

Председатель стетоскопом, как льдышкой, поводил по его груди и спине, заставил дышать и не дышать и даже приседать.

— Прекрасное сердце, — сказал он, словно Сергей был в этом виноват. И так же обвиняюще пощупал его руки, грудь. И провел блестящим молоточком крест на груди.

— Ну, каков? — обратился он к хирургше. И усмехнулся.

— Как спите? — ласково спросила та.

— Хорошо, — соврал Сергей.

— Головные боли? Раненье дает себя чувствовать?

— Нет, — твердо соврал он, зыркнув на Зининого отца.

— Одевайтесь, — приказал председатель. — Мы все спим то плохо, то хорошо, — пошутил он. — И у всех у нас иногда побаливает голова.

— Я не жаловался, — резко сказал Сергей.

Тот пошуршал документами.

— Последствий контузии, перенесенной товарищем Ростиным, если, конечно, верить этим документам… — он сделал паузу, — я лично не наблюдаю. Рана давно зажила. В мирное время контузию можно бы и учесть. А сейчас война. По военным временам товарищ, по-моему, более чем годен, — заключил председатель.

— Может, стоит направить к невропатологу в центр? — предложила хирургша.

— Комиссия там и так будет. Не минует. Итак, пишем «годен».

Сергей, поскрипывая по солнечному снегу, зашагал домой.

Вечером Зина вбежала к нему, розовая от мороза. Но даже и молодое горе ее словно бы сияло, потому что не сделало ее некрасивее. Горе ее было таким явным и оттого налитым, упругим, юным. Оно ведь не может быть таким, а у нее было. И губы все равно оставались по-прежнему пунцовыми, крепкими и ясными, хотя и печально сложенными. И даже плачущими. Она как вошла с воротничком из нерастаявшего снега, так и прижалась сразу всем своим холодом к Сергею.

— Сереженька, призывают, миленький?..

— Да.

И вот уже горячие слезы на крепких, ледяных с мороза щеках.

— Не надо, Зиночка. Успокойся. Спасибо, мы еще с тобой побыли… В такое время…

А она сквозь всхлипы:

— А что, если ты… навсегда?..

— Хочешь, завтра утром распишемся?

Она уткнулась в его грудь, а потом медленно подняла глаза. И сильнее заплакала.

— Сереженька, миленький мой, Сереженька…

Он отжал ее от себя.

— Ну хочешь?

— А ты там пожалеешь еще. Не надо. Вернешься и, если тогда захочешь, тогда уж…

— Да нет. Хоть сейчас.

— А то еще забудешь меня. Совсем забудешь. Пиши, я тебя буду ждать хоть всю жизнь свою. Пиши, буду ждать. Я ведь сегодня, сейчас, открылась отцу и матери. И директору вашему заводскому. Всем. Они у нас опять в карты играют.

— Открылась?! И Хомутову?

— Слышу, про тебя они. Отец: забреем послезавтра. А Хомутов: давно пора. А я как услышала, забылась, подбежала, не берите его, говорю, умоляю, он контуженый, жить без него не могу… И на колени перед Хомутовым…

Сергей оторопел:

— Ты, на… на к-к-колени?!

— А как с ними еще…

— Ты, такая гордая!

— Я люблю тебя, Сереженька… Я и на колени могу. Все могу. Могу на коленях к Хомутову до его завода дойти, только бы вернул тебе бронь.

— Ох, Зинка, Зинка! Зинка ты моя, Зинка!

Сергей сжал ее так, что она застонала.

— Да я за одно твое унижение, — закричал он, — горло кому хочешь перегрызу. — И вдруг добавил тихо: — Да ведь они правы, Зинка, война…

— Война, война… А я? И ты же еще больной, я же знаю!

И она сильней заплакала и сквозь слезы:

— Хомутов, толстый, бессердечный, погладил усы и тоже говорит: война, Зиночка. А своего сына на завод устроил, в центр. Все вы: война, война… А про меня-то забыли! У меня в душе война, может, почище той. Останусь я без тебя как погорелица.

И она, рыдая, опять уткнулась ему в грудь. Он говорил невнятно, стараясь обезболить ее.