Ференц Каринти - Будапештская весна

— Да, ради шутки.

Тогда мы договорились с Гертой: если она случайно окажется в Будапеште, то непременно позвонит мне, а если я буду здесь, то обязательно зайду к ней. А теперь наша беседа заняла всего минут двадцать, после чего я встал и начал прощаться. Мы расцеловались. Дойдя до двери, я остановился и еще раз спросил:

— Почему вы мне все-таки не позвонили, если знали, что я нахожусь в Берлине?

— Я не знала, как долго вы здесь пробудете.

В то время я был театральным драматургом. В один прекрасный день меня вызвали к себе директор театра и главный режиссер.

— Ты едешь в Берлин, — объявили они. — На конгресс работников культуры. Позже узнаешь все подробности.

— А с кем? — поинтересовался я.

— С Мерени. — Они переглянулись. — С академиком Мерени. Ты его знаешь?

Я, разумеется, знал академика, но только по его работам. Незадолго до этого я как раз прочитал его грозную статью, написанную к дискуссии о Дьерде Лукаче. Профессор Мерени отстаивал чистоту марксистско-ленинской теории. Тогда печаталось довольно много таких статей, однако Мерени удалось выделиться из общего хора своей резкостью, грубостью и, я бы сказал, личной заинтересованностью, которая все же проглядывала, несмотря на все аргументы. Судя по всему, между Мерени и Лукачем что-то произошло, когда они оба жили в эмиграции.

— Вместе с вами поедет и супруга Мерени.

Я знал и ее. Как драматург, я подолгу копался в библиотеках и однажды наткнулся на тоненькую брошюрку воспоминаний Меренине об одном колхозном театре, артисткой которого она была во время войны, оказавшись в эвакуации. В той брошюре она восторженно расписывала спектакли, поставленные ими в Узбекистане и Казахстане, вспоминала об их успехе и героических поездках по пескам пустыни.

Я поспешил продемонстрировать свою образованность и спросил:

— Это та ташкентская Дездемона? Артистка, да?

Директор и режиссер еще раз переглянулись, на этот раз многозначительно.

— Да, она. Этого-то мы и боимся.

— Чего?

— Ты человек взрослый, занимаешь ответственную должность, не мальчик уже: пора кое в чем разбираться.

— Что вы имеете в виду?

— Необходимо продолжать борьбу с мелкобуржуазной распущенностью и анархизмом. Вот мы вас официально и посылаем как ответственного товарища.

— Хорошо, хорошо, но что я конкретно должен делать?

— А вам уже приходилось лично встречаться с фрау Аделе, с женой Мерени?

— До сих пор нет. А что?

— Ни в коем случае пока не встречайтесь. Могут быть страшные неприятности.

— Но почему?

Мне объяснили, что я ни в коем случае не должен вмешиваться в ее личные планы, тем более что она едет с супругом, и что все это не только дружеский совет, но и строгие официальные указания.

После подобных предупреждений я почувствовал себя далеко не спокойно. И когда я на четвертый день после этого разговора ехал на вокзал, в голове моей роились самые разные мысли. Что же это за страшная и опасная женщина, эта Меренине, о которой мне столько говорили и предостерегали?

Я быстро отыскал на перроне Антала Мерени в меховой барашковой шапке. Он разговаривал с каким-то подобострастно слушавшим его мужчиной. Рядом с ними стояла маленькая сутулая тетечка в поношенной шубке из искусственного меха. Голова ее была повязана платочком, из-под которого выглядывали крашенные под Гретхен волосы и намалеванное личико.

На мое приветствие она ответила по-немецки, назвав себя фрау Аделе…

Позже я узнал, что Меренине была грозой всех театров. Она могла появиться на репетиции, хотя ее туда никто не приглашал, и устроить режиссеру страшный разнос, обвинив последнего в том, что Островского, Чехова или кого-то еще ни в коем случае нельзя так играть. Более того, она самовольно выбегала на сцену и, мешая репетировать, делала тому или иному артисту или артистке такие замечания:

— Не так! Встань сюда!

Вот от этой «сирены» меня и предостерегали. Вид у нее был довольно жалкий, у ног ее стояла большая дорожная сумка. Я заметил, что люди, вернувшиеся из эмиграции, часто предпочитают вот такие вместительные сумки: нелегкая судьба так их бросала по свету, что они, бедняги, уже привыкли к тому, чтобы все, самое необходимое, всегда было у них под рукой.

Мы сели в специальный вагон. Супруги разместились в двухместном купе, а я один — в соседнем. Спустя несколько минут я решил постучаться к ним в купе. Мне предложили сесть. Супруга профессора очень удивилась, услышав, что я читал ее брошюру.

Лицо ее сразу же просветлело, и она начала рассказывать о том, что каждый год 28 августа они у себя дома устраивают своеобразный домашний праздник по случаю дня рождения Гёте. Особенно удался такой праздник в этом году: как-никак отмечалась двухсотая годовщина. Собралось много гостей — довольно известные политические деятели и мастера культуры. Все чинно расселись напротив мраморного бюста Гёте, освещенного двумя свечами, и она, выйдя на середину комнаты, читала им по-немецки стихи поэта, нужно сказать, с большим успехом. Затем всех угощали чаем. Ее горячо поздравляли видные люди. И она тут же пригласила меня побывать у них на ближайшем юбилее, в августе.

Я спросил ее, почему бы ей снова не попытать счастья в театре, и посоветовал обратиться к директору и главному режиссеру театра, в котором работал сам.

— Прекратим этот разговор, хорошо? — неожиданно прервал меня ее муж. — Попрошу вас не давать ей таких советов! И ни слова больше о театре!

Вскоре наш поезд подошел к чешской границе. В купе вошел венгерский офицер-пограничник и, полистав паспорт, вежливо осведомился:

— Товарищ Донати?

— Да.

— Товарищ Антал Мерени?

— Доктор Мерени, — не без гордости поправил Мерени пограничника.

— Извините, доктор Мерени. — Офицер козырнул.

После ухода пограничника мы заговорили о том, что нас ждет в Берлине, где и у меня, и у них было много старых друзей. Как выяснилось, Мерени и его супруга восемь лет прожили в Берлине, еще до прихода Гитлера к власти.

Мы решили не ложиться спать до самой польской границы, так как там все равно нас разбудят.

В нашем поезде не было ни вагона-ресторана, ни даже самого простого буфета. Правда, чета Мерени запаслась бутербродами, а в термосе они везли кофе. У меня тоже была колбаса.

Я рассказал им, что всегда, выезжая за границу, беру с собой дюлаи или салями, а также абрикосовую палинку, так как это и самая лучшая дорожная пища, и лучший подарок, а в случае необходимости — самая надежная международная валюта.

Между делом профессор поинтересовался, читал ли я его статью о Лукаче и что я о ней думаю. Не желая крутить в вертеть, я признался, что лишь частично разделяю его мнение.

— Действительно, выступления Дьердя Лукача в венгерской литературе не всегда проходили успешно: он писал в своих работах о Беле Балаж, Мадаче, Костолани, Мольнаре, Аране, но, на мой взгляд, заслуживают внимания лишь его работы о Толди, Бабиче. А вот Миксата и Круди он не понял и уж тем более не разобрался в творчестве Дьюлы Юхаса, Кафки, Тершаньски и им подобных. Говорят, будто он служит интересам идеологов империализма. Извините, но мне трудно в это поверить, так как Лукач на протяжении многих лет находится в рядах рабочего движения.