Алла Калинина - По образу и подобию

Я маленький, мне четыре года, я хожу в детский сад. Мне очень хочется прочитать на утреннике перед мамами какой-нибудь стишок, но воспитательница не разрешает, потому что я не выговариваю многие буквы, особенно букву «р». Я так и этак поворачиваю во рту язык, закручиваю его наверх, стараюсь изо всех сил, но ничего не получается. Мне обидно, воспитательница утешает меня. Ее зовут Марина Евгеньевна. Она маленькая, с короткими ножками, толстенькая, кругленькая как шарик, лицо у нее тоже как шарик, только с красными губками и маленьким-маленьким носиком, сверху над лицом огромная куча вьющихся волосиков, снизу — бант. Марина Евгеньевна очень красивая. Когда я говорю об этом маме, она вдруг начинает смеяться. Это мне приятно, потому что смеется мама редко. И вот я снова и снова повторяю, что Марина Евгеньевна красивая, но мама больше смеяться не хочет, ей почему-то надоела эта игра. Марина Евгеньевна была моей первой любовью. Я плакал, когда расставался с нею, переходя в старшую группу.

— Мама, а где наш папа?

— У нас нет папы, Юра.

— Ну а где же он, где?

— Да его и не было никогда, ты только мой сын, понимаешь?

Помню длинную голубую дачу, куда мы выезжаем на лето, маленький садик перед террасой, огороженный полосатым заборчиком, а в садике — песочница и деревянный пароход. Но мне нравится лес, в который нас водят на дальние прогулки, там я чувствую себя очень храбрым. Ведь в лесу могут водиться волки, а я их не боюсь. Еще помню розовые, слегка загнутые лоснящиеся сосиски, я их люблю. Рядом со мной за столиком сидит мальчик Клим, и я отнимаю у него сосиску. Нянечка стыдит меня, ведь у меня в тарелке еще полно еды. Я объясняю ей: когда я съем свое, у Клима может тоже ничего уже не остаться, отнимать надо сразу, это я хорошо понимаю. Я часто стою в углу, потому что я баловник. В углу я мечтаю. Однажды маме звонит папа Клима. Он говорит вежливым голосом:

— Извините, Маргарита Васильевна, что я обращаюсь к вам с такой просьбой, но мой сын буквально извел меня. Я понимаю, что это непросто и, конечно, заплачу сколько нужно…

— Я не понимаю, о чем идет речь, — удивляется мама.

— Как о чем? О пингвинчиках, конечно. Клим говорит, — у вас их десять. Вот мы и хотели бы купить одного.

— Какие пингвинчики? Что вы! У нас котенка в доме нет.

— Правда? Неужели они все это выдумали? Подумайте, — сокрушается папа Клима, — я тоже, знаете ли, удивился, ведь пингвиниха несет сразу только два яйца, откуда же десять пингвинчиков?

Я стою рядом и внимательно слушаю весь разговор. Мама смущена. «Откуда ты все это взял?» — спрашивает она и внимательно смотрит мне в глаза. Я удивляюсь, ведь они у меня есть, все десять пингвинчиков, я их вижу как живых. Странная мама, могли бы и подарить одного Климу, я ведь ему обещал.

Школьные годы вспоминать труднее, потому что школа — это целый океан во времени и пространстве, его не окинуть взглядом. Чего только не было в школе! И все-таки есть какие-то главные вехи. Например, то, что в классе я самый маленький. Из пионерлагеря я пишу маме: «Мамочка, я самый низкий человек в отряде». Мама до сих пор хранит это письмо, написанное на листке в двойную линеечку крупными корявыми буквами. Но я не страдаю от своего роста, потому что я шустрый и всегда нахожусь в центре событий, без меня не проходит ни одна драка, ни одно интересное начинание. Помню себя на крыше маленького цветочного магазинчика, нас двое, я, третьеклассник, и мой друг из первого класса. Нас интересует труба. Директорша магазина в белом халате снизу кричит нам, чтобы мы слезли, я потихоньку показываю ей кулак. Зима, на крыше очень холодно. Мы отковыриваем от трубы кирпич, пальцы заледенели. Вдруг на крыше появляется молодой парень в ватнике и очень ловко хватает нас за воротники, мы извиваемся, но вырваться не можем, наши портфели летят вниз. Нас запирают в какой-то кладовке. Я слышу через дощатую стену, как директорша звонит по телефону моей маме. Мы барабаним в стену кулаками, никакой реакции. Тогда я принимаю решение: я подожгу этот магазин. Я хорошо помню, что спички из кармана моего пальто вчера вытащила мама, но все равно выкрикиваю угрозы сквозь щели двери. Наконец приезжает мама. Она очень долго потом сердится на меня. Я не понимаю почему, ведь я вел себя так благородно, всю вину взял на себя одного, полностью выгородил друга.

Еще одно зимнее воспоминание, более раннее. Наша учительница Мария Алексеевна стыдит меня перед всем классом за грязь в парте. Я очень рассержен, просто взбешен. Я хватаю стопку книг со своего стола, в ярости бросаю ей под ноги и, толкнув ее, лечу на улицу. «Перфильев, вернись», — несется за мной крик. Но я никого не слушаю, я решил уйти из школы, уйти из дома, никогда к ним больше не вернусь, пусть ищут меня, сколько хотят, я уйду, уйду навсегда. На улице очень холодно, я топчусь в каком-то дворе, сижу на занесенной снегом лавочке, я промерз насквозь. Мария Алексеевна ищет меня, она уже изучила мой характер. Мамы нет, мама на работе, надо найти и привести меня домой, сам я не приду, упрямый. Мария Алексеевна нашла меня наконец, она вся красная, у нее гипертония, после этого случая она неделю не приходила в школу, болела.

И все-таки в школе меня любят, когда произносится имя Перфильев Юра, все начинают улыбаться, — нянечки, учителя, буфетчицы, завхоз. Меня все знают, хотя я и маленький. На собраниях маму обычно ругают, моя фамилия стоит во всех списках провинившихся. Однажды мама взрывается: «Позвольте, но в этот день ребенок вообще не был в школе, он болел, не мог он в этом участвовать!» — «Правда? — удивляется учительница. — Ну все равно. На прошлой неделе тоже разбили стекло, значит, он был там, без вашего сына ничего не обходится».

У нас в классе медицинский осмотр, нас проверяют на кожные заболевания. Мальчиков и девочек разводят по разным углам и заставляют раздеться до трусиков. Всем нам это неприятно, девчонки хнычут, мы бодримся. Когда врачи осматривают Настю Раковскую, я вдруг срываюсь с места, подбегаю к ней и с хохотом заглядываю за оттянутую резинку трусиков. Я сам не понимаю, как это со мною случилось и почему, Настя мне никогда особенно не нравилась, она пискля и воображала.

Вечером ее мать звонит моей маме. Она возмущена и требует, чтобы я завтра же извинился перед Настей. Мама смотрит на меня с жалостью и удивлением.

— Зачем ты это сделал, Юра?

— Вот еще! Стану я смотреть на девчонок! Да мне они все противны до одной, — воплю я пронзительным бесшабашным голосом. Я отрицаю все, я стою насмерть, и одна только мысль смущает меня — зачем Настя рассказала своей маме, ведь это никого не касается, только меня и ее.

— Мама, а кто был мой папа?

— Он не знал тебя, Юра. Он не был тебе отцом, он был плохой человек, не думай о нем.