Омар Кабесас - Горы высокие...

Машина ехала без остановки, и я почувствовал, как что-то цеплялось сзади, пыталось остановить меня. До моего сознания дошло, что это мое настоящее, которое уже не могло быть настоящим и превратилось в прошлое. Но возвращаться в прошлое я не собирался, потому что это уже был не мой мир, не моя жизнь. Какую же боль я внезапно почувствовал в сердце! Никогда прежде я не подозревал, что это неожиданное и мощное столкновение настоящего с прошлым, этот разрыв, в котором как бы начинаешь постепенно понимать, что в тебе пробуждаются новые качества, вызовут такую боль. Помню, я молчал всю дорогу, стараясь понять все эти противоречия, иными словами — всю абсурдность этой ситуации. Вот тогда-то во мне проснулась особая ненависть к буржуазии, к американскому империализму, к гвардейцам Сомосы, потому что они были причиной всего абсурдного, что теперь происходило со мной. Мы жили в обществе абсурда, и сама жизнь была абсурдом, и мы были вынуждены делать вещи, которых в обычных обстоятельствах никогда бы не делали. Иными словами, общество абсурда вынуждало нас совершать абсурдные поступки. Поглощенный этими мыслями, я в ту ночь сразу же заснул, забыв выключить радиоприемник.

Утром появился Моисей Кордоба и принес нам завтрак. Он обычно приходил один, но на сей раз мне показалось, что с ним кто-то идет. Мы с Андресом забеспокоились и, положив рядом с собой пистолеты и гранаты, приготовились оказать сопротивление, но когда я хорошенько присмотрелся, то увидел, что следом за Моисеем шел какой-то старичок. «Это, наверное, отец Моисея», — догадался я. И действительно, Моисей подошел ближе и сказал: «Хуан Хосе, вот мой папа…» Старичок улыбнулся и протянул мне руку. Теперь я хорошо разглядел его: худенький, невысокого роста, с вьющимися волосами, загорелое лицо в морщинах. Одет он был, наверное, в одну из самых лучших своих одежд, словно шел на праздник. «Как поживаете?» — спросил я. «Я болен и очень стар, — ответил он. — Знали бы вы, как болит у меня желудок, к тому же и видеть я стал плохо. Чувствую я себя ужасно, без палки ходить не могу, а если иду на кукурузное поле, то не задерживаюсь там надолго, а очень быстро возвращаюсь домой… А что это за оружие? — вдруг спросил он. — Пистолеты?» «Это очень надежные пистолеты», — ответил я. Он уверенно и со знанием дела заявил: «Эти штуки прекрасно стреляют, просто прекрасно…» Старик становился все более разговорчивым, а я подумал о том, что он, наверное, испытывает особое чувство радости по поводу своей сопричастности делам Сандино, созиданию истории. Старик начал рассказывать о том, как был связным у Сандино, о Пабло Умансоре, генерале Эстраде, Педро Альтамирано, Хосе Леоне Диасе, Хуане Грегорио Колиндресе; он много говорил о том, что воевал вместе с ними, вспоминал даже некоторые подробности, а я очень сожалел, что в тот момент у меня не было под рукой магнитофона, чтобы записать этот интересный разговор. Потом старик сказал: «Послушай, Хуан Хосе, я не могу сопровождать вас. Я уже стар и ни на что не гожусь. Сам я просто не выдержу даже легкого перехода, но у меня много детей и племянников, и я отправляю их с вами, потому что у нас должна быть большая сила и нельзя позволить гвардейцам расправиться с нами». Слушая его, я испытывал разные ощущения: мне вдруг становилось то горько, то радостно, то просто грустно. Я отчетливо представлял себе, как трудна дорога, по которой мы шли: гвардейцы постоянно преследовали нас, жестоко расправлялись с нашими людьми. Одним словом, времена были очень тяжелые, много наших людей погибло в районе Окоталя, все радиостанции сообщали о гибели партизан, гвардейцы располагали самолетами, вертолетами, тысячами солдат, а этот вот далеко не молодой человек собирается участвовать в предприятии, которое в тот момент казалось просто опасной авантюрой, справедливой, но довольно рискованной! Трудно было себе вообразить, что после всех репрессий, гибели множества людей, после стольких неудач и поражений, выпавших на долю партизан в борьбе, которую вели сандинисты во главе с Сандино, этот старик мог сказать, что если бы он не был стар, то обязательно пошел бы со мной к партизанам!

Аугусто Салинас Пинель рассказал мне недавно, что дона Бачо Монтойю гвардейцы убили по доносу одного негодяя. Они схватили дона Бачо рано утром. Жена его в это время варила кофе, и, когда лейтенант крикнул ей: «Эй, старая дура, выходи на улицу!» — старушка ответила ему: «Вы сами подойдите, негодяй!» Затем она схватила кувшин с кипящей водой и вылила воду на лейтенанта, ошпарив его с головы до ног. Гвардейцы жестоко избили дона Бачо и его жену, разгромили ранчо, затем выволокли из-под развалин дома трехмесячного ребенка и стали подкидывать его кверху, а когда ребенок падал на землю, они подставляли штыки. Это был настоящий пир стервятников. Дон Бачо (какой же радостью светилось его лицо, когда мы с ним встретились в первый раз!) навсегда остался в нашей памяти — мужественный, добрый, красивый, непримиримый. Настоящий сандинист!

И теперь, слушая старого Леандро Кордобу, я сразу же вспомнил дона Бачо и подумал, что дон Леандро и дон Бачо очень похожи. Оба они — участники борьбы сандинистов против эксплуататоров, против господства американского империализма. После гибели генерала свободного народа Сандино сандинисты оказались в изоляции, но они стали воспитывать своих детей в лучших традициях Сандино, культивировать в них ненависть к янки, захватившим нашу территорию и унижавшим население. В этих босых и нищих людях, какими были простые жители Никарагуа, было потрясающе развито чувство национального достоинства и любви к своей родине. Сандинистский фронт национального освобождения воспитывал в своих членах революционную решимость, твердость, чувство собственного достоинства и желание борьбы. Это было историческое наследие, то самое сокровище, которое нам удалось обнаружить в недрах нашей истории. Именно так поступил и Карлос Фонсека: он взял за основу нашу историю, решимость народа, его страстное стремление к свободе и справедливости. Именно этот исторический опыт и передавал Карлос Фонсека новым сандинистам. Ведя с нами и с молодыми сандинистами политическую работу, наши руководители стремились научно обосновать исторические традиции борьбы Никарагуа за свое освобождение, пытались определить истоки решимости народа Никарагуа и сильно развитого в нем чувства собственного достоинства.

Не знаю, как это произошло, но, когда дон Леандро начал говорить об этом, о Сандино, о борьбе сандинистов, мне подумалось, что дон Бачо и дон Леандро — отцы моей родины. Я почувствовал сыновнюю привязанность к сандинизму, сыновнюю любовь к Никарагуа. Совсем недавно я был всего-навсего студентом, знакомым с Сандино только по книгам. О Сандино я узнал, изучая историю сандинистского движения, но до самых корней нашей истории мне добраться тогда не удалось. А теперь, когда я встретился с таким человеком, как дон Леандро, у меня проснулись к нему сыновние чувства и я почувствовал себя сыном сандинизма, сыном истории, я понял, что теперь у меня есть настоящая родина, ради освобождения которой я иду на борьбу. У меня появилось страстное желание обнять дона Леандро и расцеловать, потому что благодаря ему я ближе познакомился с историей своей страны, с ее традициями. Никогда раньше я не осознавал с такой остротой и ясностью, какие крепкие узы связывали меня с Сандино. Я нежно обнял дона Леандро и почувствовал, что теперь прочно стою на земле и больше не витаю в облаках, что я пускаю в нашей земле, в нашей истории глубокие корни. Я почувствовал себя непобедимым. Прощаясь, мы крепко пожали друг другу руки. Помню, я двумя руками взял его руку и сказал: «Мы скоро встретимся». Тогда он ответил мне: «Да, конечно. Правда, я уже очень стар, но с вами будут мои дети».