Омар Кабесас - Горы высокие...

Они и на самом деле уставились на меня. Наверное, думали: «Что с ней, с этой сумасшедшей? Такие уж они, эти старые».

А мне уже было все равно. Я даже о своих малышах в тот момент не думала, а тем более о том, что в меня пулю всадить могут. Малыши выли воем. Слезы у них в три ручья лились. Плакали они так, как плачут голодные, страдающие или больные дети.

— Моя внучка отсюда и шагу не сделает! — закричала я, да так, что даже Пихириче на меня залаяла. Адольфина обняла меня, все еще держа в руках горячие тортильи. Со слезами на глазах она уговаривала меня успокоиться. Хустино мне не простит, если я позволю ей уйти с этими типами. Когда я вспоминала о нем, у меня прибавлялось сил. — Лучше убейте меня, убейте нас всех!

Наконец они заговорили:

— Пора унять эту старуху.

— Ну и скандальная тетка!

— Отпусти девчонку, не то силой заберем ее и тебя не спросим. Мы с ней по-хорошему, а она издевается над нами!

Потом заговорила Адольфина:

— Я с вами не пойду, с места не двинусь. Не знаю, кого вы хотите, чтобы я опознала. Ведите нас лучше всех вместе, хоть и медленно, но дойдем. Если потребуется, эти ребятишки смогут идти, а самого малого возьму за спину. Справлюсь.

И она вытерла глаза передником, который повязала еще утром. Бедняжка говорила ровным голосом, так что они, если бы не видели, как она слезы смахивает, не поняли бы, что она плачет. А слезы в глазах ее стояли огромные, будто шары стеклянные.

— Наглеет народ с каждым разом все больше. На что только они надеются?

— Будто они здесь власти и уж приказать им нельзя!

— Как ослы упрямые. Станут — с места не сдвинешь.

— Только и понимают, когда врежешь. Если хотите, сейчас всыплем ей как положено, и конец базару.

— Подожди. Я здесь командую. Не лезь.

Тогда вдруг Адольфина решила еще раз со старшим по-своему поговорить:

— Я же тебя знаю! Лицо твое мне очень знакомо. Ты сын Тичи, той сеньоры, которая зеленью по воскресеньям на рынке торгует.

— С ума совсем здесь все спятили! Будто семейные дела обсуждают! — воскликнул он, а потом, обращаясь к Адольфине, заявил: — Я тебя не знаю. И никакой Тичи не знаю. Власть уважать надо. Пошли!

— Ты приходил в дом моей матери.

— Мой капрал, эта сумасшедшая над нами издевается! — разозлился солдат. — Значит, по-хорошему не хочет.

— Перестань, доченька, старое ворошить. Что прошло, то прошло. А не то они опять за свое возьмутся.

— Это не старое, бабушка, оно у меня вот здесь, в груди, сидит, — ответила она мне тихим голосом.

Между тем сержант достал из-за спины радио, вытащил то, что называется антенной, и, назвав какие-то номера, спросил, нельзя ли доставить раненого… Он говорил на каком-то странном языке, но все же было понятно, что раненого они хотят привезти к нам.

Малыши с Пихириче забились в углу, жевали тортильи с фасолью.

— А ну марш во двор играть! Слезайте с маиса, а то крошек туда насыплете.

И поплелись они вместе с собакой. А я смотрю на них, будто прощаюсь. В наше время только так — всегда надо попрощаться на всякий случай, вдруг больше не увидишься. Ведь не знаешь своего часа, когда глаза твои закроются. С Хустино так и было. Голову на кол насадили. Глаза остекленели, а на лице вроде улыбки, будто он прощался со своими сыновьями и доченьками, со мной или друзьями, для которых ничего не жалел.

Вот так всякий раз, когда ты, уже большой и толстый Бенхамин, ты, худенькая и легонькая как пушинка Эстер, ты, Мончо, любитель молочка, и ты, Адольфина, кровинушка родная Марии Пии и моя тоже, — когда вы уходите, я на всякий случай прощаюсь с вами и молюсь богу.

Вот такие нынче дела. Не знаешь, откуда беда придет.

Думая о боге, я всегда думаю и про ту сознательность, про которую Чепе говорит. Может, это одно и то же? Что бы со мной стало, если бы у меня не было сознания? Я бы не перенесла всего этого. Как могут вынести это несознательные люди? Те, у которых нет Чепе. Я им сочувствую. Страшное дело.

А солдаты все нажимали кнопки и продолжали переговариваться по радио.

Вот уже и смеркаться начало. Смотрю, как у горлиц грудка, словно мехи в кузнице, поднимается и опускается, смотрю на их перышки цвета корицы. Вот они повернули головки, чтобы лучше слышать воркование сидящих поодаль подруг. Им не нужно ни радио, ни антенны. Каждый вечер они прилетают поклевать зернышек маиса. В свадебную пору голубки прилетают доверчивые и садятся прямо на повозку. А потом, набрав, зерен, делают круг над домом, и доносится только шелест их крыльев.

Если хочешь, поешь, пока я схожу с властями. Возьми рис и пару-другую ложек фасоли и накорми ребят. Каждому дай по одной ложке. Ты соли привезла, правда, доченька? Тогда по щепотке каждому. Соль дешевая, но бросаться ею нельзя, это грех. Человека крестят с солью, чтобы смыть грех первородный. Я тебя благословляю именем отца и сына и святого духа. Кажется, только вчера мы крестили Адольфину. Как она выросла! Скоро замуж. Дети пойдут.

Однажды Чепе мне сказал: «Если мне придется кровь пролить, свою кровь, я не дрогну, раз это для блага всех». Вот он какой. Мне он говорил, что быть сознательным — это значит собой жертвовать ради тех, кого эксплуатируют. Я бы никогда не поняла, что эти слова означают, если бы Чепе мне не объяснил. Немало труда стоило мне понять, почему мы эксплуатируемые. Думала я, что природой так устроено. Я верила, что каждому своя судьба предназначена свыше. Если человек бедный — значит, на роду ему так написано. Что поделаешь, если господь бог не сотворил для нас жизнь лучше? Мы должны благодарить его уже за то, что мы живем и нам хватает соли, маиса и фасоли.

Так было, пока я не открыла слово «эксплуатируемый». Нас, крестьян, в этой стране эксплуатируют. Потому мы такие бедные. Если бы нам правильно платили, было бы совсем другое дело. Дети не росли бы неграмотные. Нам бы легче понять было наши крестьянские проблемы, говорил он мне.

Он всегда обо всех думает. И не только думает, но и делает. За это его люди любят. Они хорошо знают, что он всегда готов ради них свою жизнь отдать. Таким он в нашей организации сделался. Даже выпивать перестал, чтобы всего себя делу отдать. Для него нет ни суббот, ни воскресений. Поначалу я не понимала, почему он нас оставлял. Не в том смысле, что уходил, а в том, что мало на нас обращал внимания. Только и было у него на уме что задания да задания. Он объяснял нам, почему так нужно. Это и есть сознательность, говорил он мне. Вот и выходило, что это штука сложная, одним словом не объяснишь. Сознательность — это все, что мы делаем на благо других, забывая про свои личные интересы.

Вот потому я и говорю: Чепе — моя совесть.

Пока они занимались со своим радио и не обращали на нас внимания, мы решили пообедать.