Омар Кабесас - Горы высокие...

Но в это время воздух, словно стрела, рассек ястреб. Услыхав своим острым слухом наседкино кудахтанье, он закружился над двором напротив нашего. И вдруг камнем упал вниз, прямо на цыпленка. Курица попыталась закрыть свой выводок, но ястреб, схватив цыпленка, взмыл в небо. Наседка подпрыгнула было, а потом бросилась к оставшимся цыплятам и крыльями накрыла их. А довольный добычей бандит-ястреб был уже высоко.

Воспоминания из головы не выходят.

Вот я и говорю, дон Себас: придет беда — отворяй ворота. То не было дождя, а когда чуть покапало, будто кот наплакал, мы обрадовались, посеяли маис, да все пропало».

«Может, в этом году лучше будет. Уже много дней летят асакуаны [28] Вид коршуна. Прилет этой птицы сальвадорские индейцы связывают с наступлением периода дождей (улетает в апреле, возвращается в октябре). ».

«Правда, дон Себас? Люблю смотреть, как они летят в вышине. Но нынче я их даже не видела».

«Их столько летело, что наверняка хороший дождичек будет».

«Наверное, на север летят».

«А кто их знает, куда они летят?»

«Вот бы год нынче хороший выдался!»

«Дождик, дождик, пуще…» Мне нравилось петь эту песенку, когда на горизонте появлялась туча и приходилось спешить, чтобы успеть дела доделать. Еще далеко! И бежишь на развилку к дону Себасу купить бурого сахара для кофе. Только успеешь вернуться, а туча уже совсем над головой. С нашего холма видно, как от горизонта ливень стеной надвигается. И я пела: «Дождик, дождик, пуще…» Так на душе весело становилось!

«Мама, открой секрет, как ты кофе готовишь. Я друзей научу. Стоит твой кофе попробовать, сразу разницу чувствуешь».

«Это ты говоришь, потому что кофе бабушкин. Он самый вкусный».

«Правда, мама…»

«Когда женишься, Хустино, и из дома уйдешь, вот тогда и поймешь, что самый вкусный кофе тот, который тебе жена приготовит».

Так жил мой Хустино. Он любил людей. Мало быть добрым, важно, чтобы эту доброту другие чувствовали. Как он любил делать добро и как он ценил, когда ему добро делали!

«Да вот ведь дело какое, двадцать один год по земле хожу, а жениться не успел…»

«А может, ты уже обхаживаешь какую-нибудь девочку?.. Дома-то тебя частенько не бывает. Дело, сын, житейское».

«В федерации забот по горло, так что на глупости времени не остается».

«Это, сынок, жизнь, а не глупости».

Мне всегда казалось, что он на Хосе похож. Глаза, рот — такие же, и точно так же вытирает пот со лба, а потом медленно опускает руку.

Вот поэтому я тобой и любовалась, как молодым Хосе, когда он только начал в наш дом заходить.

Но ты, Хустино, одевался лучше Хосе. У Хосе ничего, кроме рубашки домотканого полотна, не было, а тебе такая материя никогда не была по душе, с тех пор как стал понимать себя. В селение ты ходил и красовался всегда в покупных рубашках. Парни сейчас другие пошли, все у них лучше, но и жизнь у мужчин стала опаснее.

С тех пор как мы перестали молчать и начали права свои требовать, жизнь для мужчин в этих краях сделалась невыносимой. Мы родились бедняками, и господа хотят, чтобы мы такими всегда и оставались. А если мы не согласны, они готовы всех нас уничтожить. Это можно понять по тому, как они с нами обращаются, как легко разделываются с людьми. Мы живем в нищете, голодаем, и все равно они хотят уничтожить нас. Они хотели бы, чтоб нас вообще не было. Кто же тогда им будет собирать хлопок, кофе, кто будет расчищать поля под посевы, кто будет засевать такие огромные землевладения? Может, они сами? Может, власти снимут эти пушки, которые носят, чтобы народ запугивать, и сменят их на мачете и бычью упряжку? Может, они перестанут властью быть, у которой только и забот что туда-сюда ездить и все выслеживать? Может, такое будет, когда они покончат с бедняками?

«Не будет этого», — говорил мне Хустино, а Хосе подтверждал: «Но мы должны организоваться. В этом наша сила. Мы их больше не боимся. А если останемся одни, то все равно упрямо пойдем вперед. Нас не испугают ни их сила, ни их зверства, ни убийства. Испугаться — значит погибнуть, значит признать себя побежденным, хотя правда и на твоей стороне…»

— Не знаю, почему Хустино не выходит у меня из головы.

— Надо забыть его.

— Не тебе так говорить. Уже не одну ночь я слышу, как ты плачешь потихоньку, а потом идешь во двор будто по нужде и долго-долго не возвращаешься. Память о нем лишает тебя покоя.

— Я не могу его забыть. Но не люблю, когда ты мне об этом напоминаешь, сил не хватает слушать, когда говорят про сыновей, которых больше никогда не увидишь. А они нам нужны.

В тот день Хосе проснулся спокойный и сказал мне:

— Пусть ребята соберут все эти вылущенные початки маиса с пола и сложат в старый мешок. Кума просила на растопку.

Ушел раненько, на рассвете, сказав:

— Может, до захода солнца приду. Ночевать в горах, хоть и с товарищами, все же хуже.

Я попросила:

— Пока опасно, лучше не приходи. Знаешь, как с Элио вышло. Его не отдают и ничего о нем не говорят. Мы-то хоть смогли тело Хустино увидеть и знаем, что его уже нет в живых.

Когда человек без вести пропадает, еще хуже. Тут хоть знаешь, что нет в живых. А когда человек исчезает и никто не знает, где он и что с ним, хуже вдвойне. Все родные и близкие с ума сходят от отчаяния и неизвестности. А отчаяние — это все равно что медленная смерть.

Опасно было очень. Потому Хосе и ушел ранехонько; на дворе еще темно было, на дорогах ни души.

— Знаешь, ястреб сегодня на соседский двор прилетал, — сказала я, провожая его.

А он мне:

— Береги наших, ястреб-курятник привычку имеет на старое место еще раз прилетать.

Это уж точно, я и сама знаю. И, продолжая разговор, сказала:

— Он будто выбирал. Сцапал самого жирного цыпленка. Бедняга наседка чуть за ним не взлетела, а потом, спрятав остальных под крылья, вовсю раскудахталась.

А он мне ответил:

— Все живое свое дитя жалеет, даже птицы и звери.

Говорят, что деревьям больно, когда ветку срубают. И про Адольфину он мне тогда сказал:

— Хорошо, что девочка побудет у нас еще несколько дней. Тебе поможет. Да и лучше ей здесь, пока в Илобаско не утихнет. По слухам, власти бог весть что там творят.

Я ему заметила:

— Бедная Мария Пия! До сих пор ничего ей не ответили.

Он согласился со мной:

— Хуже всего, когда о человеке ничего не говорят. Так никогда и не узнаешь, где он.

Удивляюсь, какая молодчина наша Адольфина! Не знаю, может, нынешняя молодежь вся такая. Мать ее передала, что Адольфина с неделю у нас побудет.

Я и говорю Хосе:

— Адольфина во многом мне помогает. Я прямо отдыхаю, когда она здесь.

Она малышей, своих дядьев, нянчит. Смешно, а что я сделаю, если последний, Мончо, у меня лет в сорок родился. Повезло этому сосунку, баловень всей семьи.