Ангел Каралийчев - Рассказы

— Мама, подними меня повыше, я тоже хочу посмотреть, мамочка! — захныкала какая-то девочка.

— Свадьба кончилась! Бери свою дочь и убирайся из моего дома! — Арабин встал перед сватом и расставил руки.

— Кто посягнул на мою дочь? — заревел Кольо-гайдук и страшными глазами обвел гостей. В его взгляде было безумие.

В это время из комнаты показался Момчил с ружьем в руках.

— Я посягнул, — сказал он. Холодный пот заливал его лоб. Сердце куда-то упало, будто перезрелый плод.

Его никто не слышал.

— Я посягнул! — крикнул Момчил, и все замерли.

Молодожен поднял ружье к окну и трижды выстрелил над головами гостей. Взревела тяжко раненная тишина. Осколки стекла посыпались на стол. Дети от испуга закричали. Бабье бросилось на улицу, как всполошившиеся куры из курятника, куда забралась лиса.

— Музыку! Где музыкант?

Иван, желтый, как свеча, поднял скрипку и заиграл: «Ракия льется…» На току вспыхнул огонь: там подожгли целую копну сена. Дружки потащили котлы с вином на улицу, брызгали вином на снег. Гости намазали лица сажей и принялись скакать через костер, валяться в снегу. Их крики и смех сотрясали ночь. Проснулись собаки, залаяли, принялись протяжно выть.

Дед Раздолчо Сверчок долго собирал со стола разбросанные монеты, потом выполз на галерею, похлопал себя по полному карману жилетки, посмотрел на костер и крикнул:

— И-и-и-ха-ха!

И скатился по лестнице во двор.

Момчил говорил:

— Бойка, постой передо мной — хочу посмотреть на тебя. Подержи на руках сына моего, Дамяна, — хочу порадоваться ему. Засмейся, мой юнак, покажи свои первые зубки! Дай я тебя пощекочу! Смотри, как он смеется! Смотри, какой он! Ах, папин птенчик! Вот вернусь из Адрианополя, привезу ему соболью шапочку да желтые сапожки, чтобы топал в них по снегу. Как раз через три месяца мой сын начнет: топ-топ-топ! Когда я вернусь — ты бросишься встречать меня, а Дамян впереди побежит. Хорошенько присматривай за сыном, Бойка!

— А мне какой подарок привезешь из Адрианополя?

— Тебе? Не бойся, и тебя не забуду. Куплю тебе бусы, чтобы каждая жемчужина сверкала у тебя на шее как капля росы.

— И только-то?

— Куплю тебе и кованый пояс чистого серебра. Знаю я одного золотых дел мастера в Адрианополе, лавка его в темном переулке, напротив мечети султана Селима. Он делает пряжки из серебра, а на них птицы узорчатые, летают вверх-вниз, машут крыльями. Как живые!

— А еще что?

— А еще привезу тебе подарок на коне.

— Скажи, какой?

— Не скажу.

— Скажи, Момчил! Пожалуйста! — Бойка просяще и капризно вытянула губы.

— Дай ухо! Подойди поближе!

Бойка шагнула к коню. Момчил коснулся губами ее волос, сладкий сок подступил к его горлу. Он шутливо прошептал:

— Привезу тебе самого Момчила.

Молодайка засмеялась звонко, заливисто, беззаботно. Заколыхалось ее стройное тело. Смех ее рассыпался, как золотые хлебные зерна из горсти сеятеля. Она подняла свои длинные золотые ресницы и открыла дивные зеленые глаза, омытые тихой золотой влагой, которая кружит голову и волнует кровь.

Сердце Момчила глухо стукнуло.

— Я здесь! — сказало оно золотым глазам.

Счастливый, путник протянул с коня обе руки, чтобы обнять ее. Конь шевельнулся, вздернул голову, чуть привстал на задних ногах и тяжелыми копытами сдвинул расшатавшийся булыжник. Сверкнули искры. Бойка отпрянула.

— Осторожнее, ты нас раздавишь!

Молодой муж вздохнул:

— Мои товарищи давным-давно перевалили через Мерджанов холм и колокольцы стада заглохли за лугами. Надо ехать, а не хочется. С тобой так хорошо! Прощай, жена!

— Прощай, Момчил, и доброго пути! А Иван, твой приятель, тоже едет сегодня?

Момчил искоса глянул на жену:

— Второй раз ты меня спрашиваешь про Ивана. Нет, не едет. Богатейские сынки тяжелы на подъем. Говорит, что тетка Златарка больна, в постели лежит, вот и останется Иван с матерью на день — другой, а потом будет догонять нас уже во Фракии. Но почему Иван сегодня у тебя из головы не идет?

— Потому что я не хочу, чтобы ты один ехал через леса, где полно разбойников, да ночевал у татар.

— Ну и что же, что у татар? Неужто Иван меня убережет, если что? У меня в татарском селе есть приятель, они еще с отцом знались. Он за меня готов в огонь и в воду. А его хозяйка умеет гадать и по руке, и на кофейной гуще. Все говорит, как по книге: и то, что было, и то, что будет. Буду ехать обратно — позову их к нам в гости. Прошлый год я опять останавливался у них и говорил им про тебя. Очень хотят тебя увидеть. Я их позову в гости.

— Кого?

— Татар.

— Очень мне нужны татары! Не хочу чужой веры в доме! Для чего ты мне их сюда водить будешь!

Момчил подумал: «Иван тоже не любит татар».

— Дай руку! — сказал он.

Бойка протянула руку. Широкий рукав рубахи сполз к плечу, оголив руку, белую и нежную. Момчилу жадно хотелось погладить эту нежную руку, но он не посмел.

— Слушай мой наказ. Когда пойдешь к тетке, не надевай ту тонкую да узкую безрукавку, шитую золотом, что я привез тебе прошлой весной. Не надевай золотое монисто на шею и не щурь глаза, когда смотришь на Ивана. Слышишь?

— Отчего ты мне это наказываешь?

— Оттого, что ты красивая.

— Ну и что, что красивая? — играла словами Бойка.

— Загорится он.

— Кто?

— Иван. Я его знаю, он на красоту слаб.

— Но ты и меня знаешь.

— Хорошо знаю, потому и прощу.

— Что ты хочешь сказать? — Бойка с укором глянула на мужа. Зеленая влага в ее глазах вспыхнула, как подожженная ракия. — Господи, как тебе не грех? — сказала она, и две слезы, как зеленые дождевые капли, блеснули под ресницами. — Так ли ты прощаешься со мной? Едешь в дальний путь, а сам норовишь укусить, — говорила она сквозь слезы. — Отчего и ты не останешься дома? Останься, поедешь вместе с Иваном.

Момчил принялся гладить ее мягкие волосы, наклонился с седла, коснулся губами ее лба, вдохнул теплое дыхание жены, вытер ладонью слезы, стекавшие по загорелым щекам.

— Не надо, — сказал он, — не сердись, ты знаешь, как я боюсь потерять тебя. До свиданья, росинка моя!

Он толкнул коня, выехал в открытые ворота, повернул наверх по каменистой кривой улице и скоро скрылся за густой листвой придорожных деревьев. Две птицы, испуганные топотом коня, выпорхнули из листвы и взвились в небо. Бойка стояла у открытых ворот с ребенком на руках, пока не высохли слезы. Потом повернулась и живо пошла к дому, мимоходом протянула руку к забору, сорвала алую мальву и воткнула ее в волосы надо лбом.

Тонкий окровавленный рог месяца трепетал над копнами хлеба, стоявшими в ряд на пустом, чисто выметенном току златодольского татарина. Момчилово стадо заполнило весь двор, черные овчарки смирно лежали у ворот, привязанный конь фыркал под грушей. Все уже спали: молотильщики, которых нанял татарин, — возле копен, утомленные дальней дорогой Момчиловы товарищи — в горнице, дверь которой открыли от духоты; спали и овцы, будто диковинные черные плоды. Один Момчил лежал без сна на галерее, смотрел на плетень, где белели два черепа с пустыми глазницами, надетые на колья калитки, что вела на ток. Сердце его задыхалось от темной тоски: назад!