Ангел Каралийчев - Рассказы

Он беззвучно говорил:

— Как я люблю тебя! Но твоя душа — как птичка, она бежит от меня. Сядет на плечо и смотрит чудным взглядом, волнует сердце, и я весь замираю. Начнет петь — я стою как немой, слушаю; будто льется на меня медовый дождь, будто весенний ветерок гонит облака. Рука моя тянется погладить тебя, пересохшие губы ищут твои влажные губы. Я тянусь к тебе, но только дотронулся — ты улетаешь, исчезаешь в листве на целые дни, на годы. Только трепет листьев да капли росы, что падают с потревоженных веток, показывают, что ты там. Но где ты?

А Бойка со смехом отвечала ему. Ах, этот смех!

— Да ты бредишь! Я здесь, обними меня посильнее! У тебя такие большие и силные руки, а ты не смеешь схватить меня и прижать к себе так, чтобы у меня дух занялся и в глазах потемнело. Ты боишься. Почему ты боишься меня?

— Боюсь, потому что знаю, что потеряю тебя.

— Ничего ты не знаешь. А бояться я должна больше тебя, потому что в Адрианополе много белолицых ханым, а ты полон сил и красив…

Момчил приподнялся. Ведь покидая дом, он обидел жену! Сейчас Бойка лежит ничком на постели и плачет. Его жена — как осиновый листок: дрожит от самого малого ветерка. От любого пустяка готова заплакать. Он должен вернуться, осушить эти слезы этой же ночью, сейчас же. И он обнимет ее сильно, чтобы у нее дух занялся, и… Он встал. Спустился с галереи, посмотрел на высокие, маленькие звезды, что мерцали как светлячки, нашел Наседку — Большую Медведицу. Она только что взошла, ее цыплята разбежались по небу, клюют золотые зерна. Не успеет заря одолеть полпути к небу, а он уж вернется. Еще до рассвета будет здесь. Никто ничего и не узнает. А если и опоздает — его подождут, овцы никуда не денутся.

Он быстро отвязал коня, провел его меж овец, они зашевелились, сонный колоколец тихо звякнул и тут же умолк, одолеваемый дремой. Момчил отпер калитку, тихо отодвинул деревянный засов и повел коня в поводу. Вышел на улицу, притворил калитку и сел верхом. Застучали копыта. Он мчался по холмам, по глухим темным долинам, по посеребренным звездами и месяцем русалочьим полянам — домой осушить слезы своей жены…

Когда он подъехал к воротам своего дома, в городке Средногорья, спящем кротким сном, конь его зашатался, он тяжело и отрывисто дышал и обливался горячим по́том. Вокруг царило безмолвие. Какая-то цикада тянула сонную песню в листве лозы, что закрывала своей тенью половину двора. Сквозь ее листья никак не мог пробиться во двор сдавленный свет; Бойкино окно светилось.

Момчил тяжело перепрыгнул через забор. Большой белый пес бросился ему навстречу, тявкнул, узнал хозяина и замолчал. Стал вертеться в ногах, махал хвостом, ластился. Момчил прошел под темной лозой, со стуком поднялся по лестнице и ударил кулаком в дверь. Никто не отозвался. Он ударил еще раз, и еще.

— Кто там? — послышался в скважину испуганный голос Бойки.

— Бойка, это я.

Дверь приотворилась, и Момчил вошел в дом. Перед ним стояла Бойка, глаза ее были затуманены страхом, усталостью и чем-то другим. Момчил очень хорошо знал, чем. Сердце его словно ожгло ядовитым огнем. Волосы у нее черные, мягкие и спутанные, как только что скошенная трава. В этих волосах рылись чужие пальцы. На плече видны два красных пятна. Почему она его не прикроет? Какая она томная и красивая! Жена встала с постели, испуганная стуком в дверь. Она встала встретить мужа. На губах у нее даже дрогнула влажная улыбка.

— Почему ты вернулся?

Момчила бьет дрожь. Он теряет ее! Еще минута — и он заревет, начнет бить, крушить. Но в тот миг, когда рука его холодеет, готовая занести кулак, из спальни доносится голос ребенка. Этот милый голос останавливает его. Укрощает бешенство в крови, как тихое материнское слово. Разрывает черную пелену перед глазами, как весеннее солнце разрывает дождевую тучу.

— Вернулся, чтобы посмотреть на сына, — говорит он, а сам ничего не видит перед собой. — Вечером, как приехали мы в татарское село, старая хозяйка гадала мне на кофейной гуще. «Этой ночью, — говорит, — будет пожар в твоем доме, все огнем сгорит! Спеши, спасай невинную младенческую душу!» Сказала она мне это, бросила чашку на землю и разбила ее, чтобы предсказание не сбылось.

— Поэтому ты бросил и стадо, и чабанов? Поверил слабоумной бабке! Какой ты смешной, Момчил! Видишь — и дом твой цел, и я… — она потянулась обнять его, но Дамян снова подал голос в колыбели. Момчил отстранил ее:

— Иди к ребенку!

Бойка будто этого и ждала. Она живо вернулась в спальню, скрылась за дверью. Прошелестела ее рубаха.

Момчил не двигался с места. Он поднял руку, отер со лба горячий пот и смахнул что-то, что мешало ему ясно увидеть свой дом. В глаза ему бросился очаг. Видно, здесь горел нынче вечером сильный огонь, светилось для кого-то. Теперь все кончено, и огонь угас. Только тихий белый пепел покрывает угли. Посуда свалена в беспорядке. Дверь в спальню чуть приоткрыта. Там Бойка кормит его ребенка. Его сына. Желтый свет залил порог — буковое бревно. В спальне догорает свеча. Отчего они ее не погасили, когда легли?

Он шагнул вперед, толкнул дверь и прежде всего другого увидел кровать. Она измята. Одна подушка валяется на полу, на ней — отпечаток тяжелой ноги, так показалось Момчилу. Бойка сидит к нему спиной возле колыбели. Кормит ребенка. Какая добрая и заботливая мать! Глухой час ночи. Нигде ни звука, только сдавленно прокричал петух да Дамянчо шумно глотает теплое материнское молоко. Ничего другого не слышно. Из-под отброшенного стеганого одеяла виден краешек серебряных ножен. Эти ножны вместе с острым чабанским ножом Момчил когда-то привез из Адрианополя, чтобы порадовать своего приятеля Ивана. Какая тонкая работа. Стебель тянется вверх, выпускает бутоны — как живые, вот-вот лопнут. А на самом верху стебля — тоже бутон, не цветок. И не поймешь, что такое покажется из этого бутона, что это будет за цветок.

— А теперь оставь ребенка и иди позови Ивана из горницы! — далеким, глухим голосом сказал Момчил. Его слова будто ледяной водой окатили его жену.

Бойка положила ребенка в колыбель, будто выпустила из рук камень, и повернулась к мужу белая, как полотно. Попробовала схитрить:

— Что ты говоришь? Откуда взяться Ивану в горнице?

— Я не знаю, зачем он пришел. Иди позови его, пускай сам скажет, — тем же голосом повторил Момчил.

Молодая женщина, прикусив губы, встала, пошатнулась, потом покорно пошла открыла дверь в горницу. Быстрый свет скользнул в темноту и озарил лавки, устланные пестрыми половиками, яркие вышитые подушки, развешанные по стенам старые, прокопченные временем картинки, низенькие треногие табуретки. У окна неподвижно, как каменный, стоял Иван. Без шапки. В вышитой рубахе, опоясанной ярким синим поясом, в арнаутской расшитой абе, с двумя рядами золотых пуговиц, круглых, как виноградины, — приоделся! Момчил шагнул к нему. Впился глазами в ровные ряды желтых пуговиц.