Олеся Куприн - Южные помидоры: рассказы о доме с синей дверью и черешневом компоте

Если ты когда-нибудь уезжал, то знаешь, как это тяжело.

Дом пустеет. На скатерти и столы под ними, на кресла и книжные полки, на просушенные тарелки, на все в доме опускается густая пыльная тень. Воздух в комнатах делается рассеянным, опустошенным. Вчера еще живой, побрякивающий о стекло сервантным сервизом, задыхающийся запахом пирогов и кофе дом, сегодня стоит пустым. Кажется, что со стен сняли зеркала и картины, а те оставили напоследок яркие невыцветшие пятна на обоях — воспоминания о своем присутствии. Так и люди, покинув тебя, напоминают о былых днях забытой зубной щеткой, оставленной наспех книгой, урывком, звонком. Я знаю это потому, что от меня уезжали, потому, что часто уезжала сама.

Накануне собралась, бросила в сумку случайные вещи, уехала ненадолго, но разве время так важно, когда тебя разделили на равные половины и отправили в разные города.

Утром простилась с проводницами, каждый раз они успевают немного состариться за время пути, огляделась, не сходя с перрона, — и все-таки я знаю Москву советской. Это такая интуитивная память, я никогда не была здесь под алым флагом серпа и молота, но точно знаю, он был Москве к лицу.

Цвет Москвы красный, цвет закипающей крови и рубиновых звезд. Город гордится сталинскими высотками и толкается хрущевками в спальных районах. Москва, какой я ее люблю. С советским мороженым из ГУМа, с долгой дорогой в раскаленных покачивающихся трамваях. Москва, какой ее знал Окуджава и Рождественский. Та Москва, которая продавала в ларьках разбавленное пиво Бродскому. Город с открыток, город, который придумал шум, возвел его в культ и поглотил.

Москва бывает спокойной. Цветет яблоневыми садами Коломенского, на Арбате и ВДНХ торгует бубликами на американский манер, поражает наследием МГУ и разрешает отдохнуть на Воробьевых горах. Город без сна и без усталости. Живешь здесь и чувствуешь себя на своем месте, но продолжаешь невозможно скучать по синему и серому, по цвету мостов и каналов.

Если Петербург — это любовь или ненависть с первого взгляда, то с Москвой стоит пожить, приготовить пару омлетов и переждать зиму. К ней прикипаешь странной больной любовью. Москва хрипит под гитару Высоцкого, грохочет Маяковским и предлагает выпить чайного гриба голосом Марии Вольперт. Город алого оттенка, цвета горящих голов.

И все же иногда мне не вспомнить ни улицы, ни перекрестка. Каждый раз столицу перестраивают к моему приезду — она стоит новой, только что распакованной. Еще пахнет почтовой посылкой, свежей бумагой и картоном.

Если ты когда-нибудь уезжал, то знаешь, что бывает на другом конце дороги. Там тебя тоже ждут, готовят объятия и вопросы, переживают, ставят чайник, часто поглядывают на часы. Однажды и оттуда тебе придется уехать. И тогда все по новой: деление на части, вокзалы, аэропорты, мятый пакет петербургских пышек с Большой Конюшенной, необходимость быть в пути.

Если ты когда-нибудь уезжал, ты обязательно снова соберешься ехать.

Окно родильной палаты я не помню, наверное, оно было чистым и большим, часто открывалось, смахнув шторы, чтобы показать новоиспеченным отцам, стоявшим по ту сторону стекол, детские носики и лбы для сравнения с их собственными.

Окно дома на самом Дальнем в мире Востоке было наполнено снегом, потому что в марте не бывает никакой весны, она наступит немного позже, когда мы уже уедем. Когда будем перелетать Байкал, и я ничего не увижу в узкий самолетный иллюминатор.

Окно нашей южной квартиры, на четвертом этаже пятиэтажного дома, было самым высоким из всех. Семья, жившая над нами, в расчет не бралась, наверняка они боялись высоты и даже никогда не вглядывались в помутневшие от одиночества стекла.

Окна бабушкиного дома, все три в комнате с телевизором, по одному в ее и моей спальне, и несколько окошек на кухне — я помню их все.

У бабушки был дом с крохотной кухней. В доме все было привычного и понятного размера, и только кухонька словно откололась от другого двора и прильнула к бабушкиному дому, чтобы согреть его жаром печи, чтобы не остаться одной.

В кухне был невысокий потолок, я могла коснуться его, вытянув руку, те самые окна, через которые был виден виноградник, и обеденный стол. За этим столом бабушка резала мне помидорные салаты, готовила густой суп и лепила абрикосовые пироги. На кухне мы проводили вечера с чаем и растворимым кофе из красной жестяной банки.

Окна бесконечных плацкартных вагонов были пыльными, запечатанными и тоскливыми. К ним прилагались звон металлической ложки о край стакана, наполненного чаем, проводницы, каждый раз немного стареющие за время пути, и гул тяжелых железных колес, сопровождающий скучающих пассажиров. Слишком много дней подряд я провела в дороге за этими окнами, то и дело переезжая от распахнутых настежь форточек бабушкиного дома к плохо вымытым окнам студенческих комнат и обратно.

Окна лучшей петербургской квартиры были балконными, я помню их весной и летом, и совсем не могу вспомнить, сколько времени мы провели вместе. Сразу за ними были тяжелые и глубокие, упрятанные в толщу стены, окна исторического центра города. А уже после появились два небольших окна, нашей с Н. первой квартиры. Их подоконники обживали коты, заполоняли стопки книг и забытые кофейные стаканы, эти окна показывали соседние дома, с такими же кухонными столами, забитыми до отказа полками платяных шкафов, и задумчивыми людьми, расхаживающими между комнат, но, как и многие другие, они тоже остались позади.