Ганс Фаллада - Крестьяне, бонзы и бомбы

Из прежних никого нет, они все в тюрьме: сначала арестовали Тиля с Падбергом, потом Бандекова, за ним Франца Раймерса, Ровера и Редера.

А внизу, в наборном цехе, линотипы ждут корма, номер-то надо набирать. Села, извещенные о событии утренней прессой, ждут, что скажет «Бауэрншафт».

Что же она скажет? И кто напишет?

Уже пишет, и перо его торопливо строчит по бумаге, заполняя листок за листком. Пишет Георг Хеннинг.

Выпущенный из-под ареста как раз в тот день, когда всех других арестовали (везет же авантюристам!), он с первым утренним поездом едет в Штольпе и попадает из огня да в полымя. И вот сидит и пишет.

У папаши Бентина тяжко на душе: — Что скажут крестьяне? Швырять бомбы — это негоже. Не смели они этого делать. Люди скажут: значит, Гарайс с Фрерксеном, выходит, были правы…

— Чепуха! — перебивает его Хеннинг. — Да не верьте вы их брехне. Кто кидал бомбы? Тиль и Грун! Разве они крестьяне?

— А Падберг?..

— Не говори ерунды, папаша Бентин. Ты в этом ничего не смыслишь. Во-первых, Падберг тоже не крестьянин, а во-вторых, он совершенно невиновен. Он же знать ничего не знал. Эта чертова красная братия подсунула ему в стол тухлое яйцо. Послушайте, что я накатал. Сперва заголовки, вот как они хлестко звучат: «Полиция позорно оскандалилась… Власти намерены удушить неугодную им „Бауэрншафт“… Уволенный финансовый служащий и душевнобольной надзиратель — вот кто бомбометчики… Красный Гарайс спасает свою жизнь бегством… Воззвание Франца Раймерса к крестьянству…»

— Что? У тебя есть воззвание Раймерса?

— Конечно, есть, я его только что написал.

— Нет, так не пойдет.

— Почему не пойдет? Я же знаю, что сказал бы Франц. Составил ничем не хуже его самого. Пишу о подлых подозрениях. О том, что наше движение чисто, что мы, разумеется, ничего не можем поделать, если какие-то чужаки и сумасшедшие кидают бомбы…

— Верно, — подтверждают крестьяне.

— Так оно и есть, — говорят крестьяне.

— …Мы осуждаем насилие. Мы против всякого насильственного действия. Мы не хотим марать наше доброе дело…

— Это хорошо.

— Тут Франц прав.

— …И чем больше нас притесняют власти, тем крепче мы стоим друг за друга. Мы не забудем кровавого злодеяния в Альтхольме. Бойкот продолжается…

— Хорошо. Верно.

— Ну прямо будто сам Франц сказал.

— Только так и напечатай, тогда народ успокоится.

— Да, крестьяне обозлились. Приходят, понимаешь, всякие и суются со своим дерьмом в наше дело.

— Мы, крестьяне, сами со всем управимся. Чужаков нам не надобно.

Бютнер, низенький толстяк с круглой, как шар, головой, наполовину седой, наполовину белобрысой, говорит: — Вот насчет бойкота… Трудновато будет его поддерживать. Рушится он помаленьку. Есть кое-кто… — Все смотрят на него. Он продолжает смущенно: — Я вовсе не хочу быть предателем. Но вот в нашем селе Бартельс получил напольные часы из Альтхольма.

— А у нас тоже один отвез яйца в Альтхольм, какой-то фрау Манцов. Прямо на дом ей доставил.

— У нас Лангевише купил в Альтхольме удобрения.

— Стоп! — кричит Хеннинг. — Дописываю: «Предателей подвергнуть опале и наистрожайше соблюдать ее». А вы, хозяева, будете неукоснительно следить, дабы она соблюдалась!

— Мы-то что можем поделать?

— Как же нам поступать-то?

— А вот как: скажите вашим сыновьям и батракам, пусть что-нибудь надумают, как прижать нарушителей бойкота. Молодым только забава — отравлять жизнь людям.

— Батраков не надобно. Эти лодыри совсем обнаглели.

— Хорошо, обойдемся без них. Но парням скажите. И прежде всего у жен своих выведайте. Они наверняка кое-что знают.

— Это можно.

— И будьте беспощадны, как карающий меч. Допустим, в каждой третьей деревне есть опальный крестьянин, не давайте ему проходу, сообщайте всем и каждому, что вы с ним сделали, — и увидите, как вся брехня о бомбах сразу забудется. Все станет опять на свои места.

— Верно говорите.

— Это пройдет.

— Я придумал, какую шутку сыграть с регентом хора.

— Тогда — за работу! Я пошел в наборный.

В коридоре его останавливает Бентин.

— Ну что еще, папаша?

Старик озабоченно разглядывает его: — А ты? Как с тобой-то будет? Ведь у тебя тоже руки замараны, а?

— Со мной? — смеется Хеннинг. — С такими, как я, никогда ничего не случается, сам видишь.

— Ну а если Тиль проговорится?

— Тиль, может, и всех выдаст, но не меня. Еще тогда, перед этим самым, я поклялся ему, что если он меня продаст, я прикончу его, разделаю на куски. Ни в какой тюрьме от меня не скроется… И он помнит это, папаша Бентин, крепко помнит!

— А полиция? Она ж непременно докопается!

— Эх, папаша! Ни черта она не раскопает. К тому же я хожу в героях, после драки за знамя. Меня не тронут. Ведь если рассудить, в уголовке они все за правых. И Героев еще не отвыкли уважать.

— Хеннинг, Хеннинг, послушаешь тебя, так ты всегда прав. Но я вижу, что ты не прав, и тут никакие слова не помогут. С тех пор как тебя знаю, я сон потерял. И настоящей радости от жизни больше не чую… Георг, дай мне слово, что ты порядочный человек.

— Папаша Бентин, не видать мне царства небесного, если я не порядочный человек!

— Вот теперь верю, сынок. Ступай, мальчик, принимайся за работу.

Совместное заседание муниципалитета и коллегии городских депутатов окончилось. Обер-бургомистр Нидердаль только что закрыл его.

Еще не отзвучали завершающие слова обер-бургомистра, как Блёккер из «Нахрихтен» первым покинул зал. Он торопился на репетицию хора.

Обычно Штуфф следовал за ним.

Но на сей раз он остался, будучи все еще под впечатлением услышанного. Тщетно пытается он обдумать отчет о заседании в завтрашний номер. Резкость выступления Гарайса… правые партии невероятно оскандалились… нельзя отрицать, что представители фракций буржуазных партий вели себя позорно… — все это совершенно сбило его с толку.

Да еще тут коротышка Пинкус из «Фольксцайтунг», эта шавка социал-демократов, гнусненько ухмыляется: — Ну как, Штуфф, — кисло?

Грохнув кулаком по столу, Штуфф рявкает: — Заткнись, чертов сдувала!

Коротышка стушевывается.

— Господа, прошу вас, — вмешивается Гарайс. — Пинкус, вы помолчите… Господин Штуфф, не могли бы вы зайти ко мне на минутку?.. — И, встретив разгневанный взгляд Штуффа, добавляет: — Храбрый Штуфф…

Они молча пробираются сквозь толпу депутатов и членов муниципалитета. Затем по коридорам и множеству лестниц в направлении кабинета Гарайса.

Шагая рядом с бургомистром, Штуфф уже через несколько секунд забыл о его присутствии и о словесной стычке с Пинкусом. В мыслях Штуфф опять вернулся к запросу немецких националов, который он задумал и осуществил, после того как Гебхардт обрек его на молчание.