Ганс Фаллада - Крестьяне, бонзы и бомбы

В конце концов часы прибыли вовремя. Бартельс привез их не из Альтхольма, а из Штольпе. Часовщики доставили их на своей автомашине в Штольпе и вручили там. Итак, часы были куплены в Штольпе.

Решено было говорить о часах поменьше. Стоят себе в комнате, и ладно. Сейчас лето, жатва, в гости никто не ходит. Женщины, забежав на минутку, остаются в кухне, в коровнике либо в саду. Болтают стоя, рассиживаться некогда.

Но часы бьют, и крестьянки прислушиваются.

— У тебя новые часы? Как красиво бьют.

— Муж купил их в Штольпе. Мне ко дню рожденья.

— В Штольпе? Ты поссорилась с братьями?

— Да нет. Из-за бойкота.

— Я бы не стала так делать. Что подумают твои братья? Вражда — враждой, но родня — родней. У кого ж вы их купили?

— Право, не знаю. Муж покупал.

— А квитанция у тебя есть? К таким часам дают квитанцию, три года их можешь бесплатно чинить.

— Наверно, муж положил к себе в ящик.

— Сходи-ка, погляди.

— Сейчас не могу, руки в земле.

— Конечно, конечно… Да я так, просто мы тоже собираемся купить. Ну, раз не можешь…

— Сейчас никак.

Спрашивают раз, и два, и десять… Ведь у часов такой красивый бой, ну прямо как орган, чистый, нежный. Всем захотелось приобрести такие же.

А потом перестали спрашивать. Узнали.

Не только по подозрительно скупым ответам хозяйки, нет, неожиданно стало известно, что братья Меркели приезжали на машине в Штольпе, где сдали часы в почтовое отделение как посылку.

Итак, все узнали, и тем не менее ничего страшного не случилось. Бартельс успокоился.

Но затем все же случилось нечто. Часы стали.

Гири наверху, а часы стоят. Не бьют и не ходят.

В воскресенье Бартельс, открыв дверку корпуса, рассматривает механизм. Все блестит и выглядит в полном порядке. Сняв с большого колеса капельку масла, он машинально растирает его в пальцах. Масло чуть ли не хрустит — столько в нем песка.

Догадавшись, в чем дело, он почувствовал легкий озноб. Все понятно, часы не пойдут, а о починке теперь и думать нечего.

Но Бартельс должен удостовериться дважды, а то и трижды, прежде чем сделать окончательный вывод, — таков уж у него характер: вечером он отправляется в трактир. В большом зале танцует молодежь, в переднем помещении, за столиками, крестьян маловато. Мужики не любят шума и суеты. Однако человек шесть-восемь все же сидят.

Бартельс здоровается с ними, но они, не отвечая, поднимаются и уходят, оставив пиво недопитым.

Кельнер за стойкой наливает ему стакан пива. Подходит трактирщик и, свирепо посмотрев на Бартельса, выбрасывает стакан в окно, на мощеный двор.

Бартельс тоже разозлился. Но он сдерживает себя и идет в танцевальный зал.

Музыка гремит. Время еще раннее, и пляшут пока батраки с батрачками. Хозяйские дети придут позже. Те, что здесь, почти не знают Бартельса, им все равно, есть он или нет, они танцуют, не обращая на него внимания.

Он уверен, что трактирщик не последовал за ним в зал, кельнер тоже. Однако музыка внезапно смолкает. Около него образуется пустой круг, и круг этот становится все шире и шире. Кто отходит к дверям, кто к окнам, вокруг него пустота, он остался один.

Затем внезапно гаснет свет, и Бартельс ощупью выбирается на улицу. Весь трактир погружен во тьму.

«Началось, — думает Бартельс. — Силком хотят заставить. Ничего, через недельку успокоятся».

Рано утром жена будит его: — Иди, подними-ка батраков. Валяются, лежебоки, а коровы ревут.

Будить батраков не пришлось. Они давно проснулись и требуют, чтобы хозяин выдал им их документы.

Бартельс отвечает отказом и идет доить сам.

В девять, только он управился с дойкой, являются батраки в сопровождении сельского жандарма. Бартельсу читают нотацию: он не имеет права задерживать документы. Вот если бы батраки сбежали от него, тогда он мог бы пожаловаться на них в суд по трудовым конфликтам, а сейчас обязан их отпустить.

Вслед за батраками тут же уволились и батрачки. Не прошло и получаса, как Бартельс с женой остались на всю усадьбу вдвоем.

А хозяйство у Бартельса отнюдь не маленькое: четыре лошади, двадцать две коровы, не считая молодняка, свиней и птицы. К тому же урожай с полей не убран.

Вдвоем тут не управиться.

Бартельс молча запрягает лошадь и первым делом везет молоко в деревенский кооператив.

— Вези свое молоко обратно. Нам его не надо.

— Но ведь я член кооператива.

— Почитай договор. Молоко ты должен сдать до восьми. А сейчас уже двенадцать. Езжай домой со своим молоком.

Дома он сливает молоко в корыта свиньям, — хоть корм не придется готовить.

Жена бродит зареванная.

— Сходи уж к Бютнеру, — тихо вздыхает она. — Это он в Штольпе все вызнал.

— К этой собаке? Ни за что!

После полудня он все же пошел.

Условия, которые ему поставили, ужасны: уплатить тысячу марок штрафа «Крестьянству», публично сжечь часы, и — что самое худшее, — попросить прощения у деревни при всем честном народе.

То есть в присутствии всех, включая крестьянок, детей, батраков и батрачек.

Что бывает тому, кто якшается с Альтхольмом, должно знать как можно больше народу.

— Так ведь часы только. И купил их до бойкота, ей-богу.

— Вот именно, не то оштрафовали бы на три тысячи.

— У крестьян попрошу, так и быть. Но перед бабами.

— Перед всеми бабами.

Бартельс уходит, на такое он никогда не согласится.

Дома, в хлеву, неладно: скотина ведет себя беспокойно, рвется с привязи, словно почуяла, что у хозяев не все в порядке.

Насос, подающий воду для пойла, не тянет. Бартельс отвинчивает крышку. Кожаной прокладки нет, а еще утром была. Насос не качает.

Ладно, прокладку можно вырезать, у него припасена дубленая коровья шкура для подметок, на день-два этого хватит. Он достает шкуру и принимается резать.

Потом вдруг бросает нож, шкуру, идет в дом и выносит часы. Погрузив их на тачку, катит ее через все село к дому Бютнера.

У всех ворот стоят люди и смотрят ему вслед. Детвора, прекратив игры, глазеет на него.

Вечером на деревенской площади, у памятника павшим воинам, он повторяет вслед за Бютнером: — Я поступил подло по отношению к крестьянам Позеритца, подло по отношению к крестьянам всей округи.

Я душевно сожалею об этом.

Каюсь в своей подлости, признаю грех свой и желаю исправить его, по доброй воле и не озлобясь.

Кто враг соседу моему, тот и мне враг. Я не могу сидеть с ним за одним столом, не могу ни торговать с ним, ни словом обменяться.

О том, что я так делал, душевно сожалею.

Прошу прощения у всех крестьян Позеритца, у их жен, у их стариков и детей, батраков и батрачек. От всей души прошу у вас прощения…

Ветер шуршит листьями тополей над памятником. Пламя костра, в котором сжигаются роковые часы, отбрасывает мерцающие блики на собравшуюся в круг общину деревушки с тремястами жителей, клеточке в большом организме крестьянства.