Ганс Фаллада - Крестьяне, бонзы и бомбы

— Хочу вам кое-что показать, — неожиданно говорит Штуфф. — Вот, прочтите.

Это — письмо, напечатанное на машинке, без подписи, указано место отправления — Штеттин. Некая «доброжелательница» обращает внимание многоуважаемого господина Штуффа на то, что ей известно о кое-каких его проступках. В скобках следует перечень этих проступков, а именно: понуждение к ложной присяге, принуждение к аборту, содействие при аборте. Многоуважаемому господину Штуффу предлагается перенести поле своей деятельности из Альтхольма в другое место. Ему дается на это месячный срок, в противном случае… и так далее, и так далее.

— Кто? — спрашивает Гарайс. — В самом деле женщина?

— Возможно, хотя не убежден. Но это не меняет дела.

— Да, — бургомистр возвращает письмо. — Да. — И неожиданно: — Почему вы не перейдете в «Бауэрншафт»? Ваше место там. У них сейчас освободились места после арестов.

— Предлагаете трусливо отступить?

— Иногда трусливо отступить — самое правильное.

— Этого я не сделаю, — говорит Штуфф. — По крайней мере, до процесса хочу остаться здесь… Да и Гебхардт меня не отпустит.

— Что касается Гебхардта… — медленно начинает бургомистр и не договаривает.

Штуфф пристально смотрит ему в глаза. Их взгляды скрещиваются.

— Вот как, — произносит наконец Штуфф. — Ну, тогда понятно. Кажется, только что я проявил ужасную наивность. Вы, наверное, лучше знаете руку, написавшую это. Возможно, вы…

— Стоп! — говорит бургомистр. — Стоп!

Штуфф умолкает.

— Я попросил вас зайти сюда не ради этого, — начинает бургомистр другим тоном. — Вчера, в минуту крайней опасности, я позвал вас на помощь. И выразил это словами, которые сейчас показались бы несколько необычными, что ли. Ну, вы помните… С человеком, который пришел ко мне на помощь, я не хочу пребывать и далее в состоянии гнусной мелкой войны.

Но, учитывая мое положение и ваше, мы вдвоем в Альтхольме несовместимы. Я готов покинуть Альтхольм. Если же предпочитаете уехать вы, охотно посодействую вам. Не обязательно в Штольпе, ведь существует не одна же «Бауэрншафт». У меня есть связи в Германии, через Берлин. И газету вам предложат не социал-демократическую. Вы будете в кругу ваших политических единомышленников, господин Штуфф. Что скажете на это?

В комнате почти стемнело.

— То, что я сделал вчера для вас, господин бургомистр, — медленно говорит Штуфф, — не имеет к вам никакого отношения. Я помог бы и без тех необычных слов. Любому. Но — откровенность за откровенность. Я вас однажды обманул. Здесь, в этом кабинете, вы как-то меня спросили, имею ли я что-нибудь лично против вас. Я ответил отрицательно. Я солгал. Господин Гарайс, должен вам сказать прямо, без обиняков: я вас терпеть не могу. Вы мне противны. Противны как представитель того слоя общества, который, я убежден, губит Германию. Как бы вы ни старались работать с ответственностью, какими бы честными ни были ваши намерения, вы ничего не можете. Вы были бонзой и останетесь бонзой. Ваши планы, ваши самые честные намерения всегда определяются и подделываются вашей партией, которая начертала на своем знамени лозунг борьбы против всех других слоев общества. Час назад я видел, как вы плевали в лицо вашим противникам, и с каким высокомерием. Не пощадили даже этого беднягу, перепугавшегося мясника, вы всех презирали, всех. Неужели вы лучше их?

Делать что-либо ради вас я не могу. Даже убраться с вашего пути. Но главное не в этом. Я вырос в Альтхольме. Помню, здесь у нас стояла пехота, целый полк. Когда по городу шли солдаты с оркестром, я босиком бежал вслед. Прогуливал школу, забывал про обед, не мог наглядеться. После и сам служил здесь же. Вы это все разрушили. Ваша партия унизила Германию. Вы загнали людей в щели.

Это у меня в крови. Вроде шестого чувства. Как только вас вижу, слышу ваш голос, я сразу чую: бонза. Толстый, жирный, зажравшийся бонза. Вчера я тоже это почувствовал, вчера, когда вы валялись ночью на улице. Первая же мысль была: бонза. И тут ничего не поделаешь, бургомистр, я не выношу вас.

Несколько раз Гарайс пытался перебить Штуффа, но тщетно.

Поднявшись, бургомистр повернул выключатель. Темная комната ярко озарилась.

Он протянул руку. — Ну что ж, господин Штуфф, будьте здоровы.

— Пока, бургомистр!.. Если одумаетесь, переходите к нам.

— Боюсь, что не получится… Всего хорошего, господин Штуфф.

— До свидания, господин бургомистр.

Бартельс из деревни Позеритц — самый что ни на есть обыкновенный крестьянин. Такой же, как другие крестьяне в Позеритце, такой же, какими были их отцы и деды и какими, надо полагать, будут их дети, внуки и правнуки.

Но односельчане считают его не таким, как все. Его считают предателем.

Судьба наказала его за одно типично крестьянское свойство: он малость расчетлив, когда дело касается денежных расходов на то, что не приносит ему прямой выгоды.

Подвел его вот какой случай:

Его жена — урожденная Меркель, а Меркели живут в Альтхольме. Два брата жены держат на Рыночной площади в Альтхольме часовой магазин.

Бартельс уже давно пообещал подарить жене ко дню рождения напольные часы. Она давно мечтала о таких часах — темных, дубовых, со светлым латунным циферблатом, с гирьками, и чтобы бой у них был, как удары гонга. Шурины предлагали ему часы по фабричной цене, а это на шестьдесят марок дешевле, чем они стоят в любом магазине.

День рождения близился, и Бартельс размышлял, что же делать. Несчастье свалилось на него не потому, что он действовал опрометчиво, нет, он как следует все продумал, понимая что к чему. Он знал, что бойкот объявлен, — сам ведь был на сходе в Лоштедтской пустоши, — но вот шестьдесят марок…

Однажды ночью, в постели, он заговорил об этом с женой: — Вот лежу и думаю, не лучше ли купить часы в Штольпе?

— В Штольпе? — удивилась она. — Но ведь там нет таких часов.

— Или в Штеттине.

— Таких, как у Ганса и Герхарда в Альтхольме, в Штеттине нет.

— Они же фабричные, а фабрика делает их не только для твоих братьев.

Жена переводит разговор в другое русло: — Ты хочешь переплачивать восемьдесят марок?

— Шестьдесят. Вот это-то меня и мучает.

— Так в Штеттин ехать дальше.

— Может, они перешлют часы?

— Придется доплачивать за перевоз по железной дороге. И за упаковку. А так завернешь в две попоны — и все.

— С лошадьми в Альтхольм нельзя.

— На проселке же дозорных нет.

— Может, обождать, с часами-то? Ну, месячишко-другой.

— А что я получу вместо них ко дню рожденья?

— Обождать, говорю.

— А ко дню рожденья ничего не получу?

— Да получишь ты часы. Только позже.

— Значит, на рожденье ничего?

— Да перестань ты!

— Слушай, — не отстает жена, — а братья не могли бы переслать их куда-нибудь с оказией?