Ганс Фаллада - Крестьяне, бонзы и бомбы

Это, собственно, и не усадьба, а бедный крестьянский двор, всего сорок — пятьдесят моргенов наитощей земли. От небогатых посевов хлеба и овса бо́льшая часть достается кроликам. Семья крестьянина пробавляется только картошкой.

Ни батраков, ни батрачек здесь нет. Крестьянин Банц, его жена и девять детей справляют всю работу сами. Наведываясь с детьми в деревню Штольпермюнде, — раза четыре-пять в году, — жена Банца сетует, что они вовсе не растут: это все от тяжкой работы, от зари до зари, а жизнь впроголодь.

Отец семейства — рослый, видный собой, мать — высокая и худая, а дети — раздавшиеся вширь карлики, узловатые, молчаливые, с непомерно большими руками.

Временами у крестьянина Банца бывает лошадь, временами нет. И тогда в плуг, борону или окучник впрягаются жена и дети. Такое еще встречается.

Школу дети почти не посещают. Какой ребенок станет ходить на уроки четырнадцать километров изо дня в день? Года полтора назад до усадьбы Штольпермюнде добрался какой-то судебный исполнитель; с тех пор там не бывает лошади, даже периодически. Исчез в тот день на некоторое время и сам Банц; при описи имущества не все прошло гладко, и хозяину дали возможность отдохнуть несколько месяцев в тюрьме.

Вернувшись, он прибил к стене дома доску с надписью: «На этот двор зимой 1927 года разбойнически напали жандармы и судебные исполнители германской республики».

Смешная вывеска, так и висела она ровным счетом ни для кого.

Другим большим событием для усадьбы было то, что в последнее время сюда заезжала несколько раз автомашина, все ночью. Крестьянка и дети не слышали ее, но на другой день видели следы на песке. Если приезжим было что-то нужно, рассудили они, отец, наверно, принял их и проводил. Он теперь почти каждую ночь отлучается.

С тех пор на сарае висит замок. Что ж, если хозяин так решил, кому какое дело. На всякое «почему» найдется «потому».

— Соломы надобно для коровы, — сказала утром жена мужу.

— Отрежь мне хлеба на дорогу, — сказал муж и вышел из кухни.

Спустя некоторое время он вернулся.

— Отрезала? Это все? Мне ж на целый день!

— Корова нынче отелится, — сказала жена.

— Не отелится, — ответил муж.

— Отопри сарай. Я сама возьму соломы.

— Если Франц у сарая ковыряться будет, — вспылил муж, — башку оторву.

Он вышел во двор и принялся отбивать косу. Через некоторое время жена подошла к наковальне.

— Чтой-то за новости, — сарай запирать?

— Опосля накосишь клеверу для чушки, — сказал муж и стал точить лезвие.

— Доиграешься, что тебя мертвецом домой приволокут.

— Много потеряешь. Околевать с голоду, что вдесятером, что в одиннадцатером.

— Что в сарае? — зло спросила жена.

— Не твоя забота.

— Взломаю ворота топором.

— Кто войдет в сарай, тому конец. Тогда всё погибнет, и двор, и все мы.

— Банц, я не хочу, чтоб ты попал в тюрьму.

— В Библии сказано: жена должна быть покорной мужу.

— Ты тоже должен покоряться начальству.

— Это начальство не от бога.

— А что мне тут одной делать, если ты помрешь?

Банц проводит жестким пальцем по лезвию, пробуя его: — Клеверу одну тележку, не больше. В закроме стоит мешок отрубей. Замесишь ей на день. К утру я, может, вернусь.

— Я хочу знать, куда ты идешь.

— Теперь ступай-ка за мной.

Муж пошел вперед, жена в двух шагах позади. Пройдя между домом и сараем, он направился по меже, разделявшей картофель и рожь. На картофельном поле дети пропалывали грядки.

— Девять, — сосчитал отец.

У лесной опушки он сказал: — Оборотись-ка и посчитай, не увязался кто за нами.

— Девять, — пересчитала мать.

Они двинулись дальше. Почва была скользкой из-за сосновой хвои, стал слышнее шум морского прибоя. Под старой сосной Банц остановился.

— Ежели завтра не вернусь, и меня, стало быть, заарестуют, к тебе придет человек и скажет, как и что. Живите тут пока сами. Чужих в дом не принимай. То, что в сарае, возьмет человек, который принесет весть.

— Ладно.

— Ежели не вернусь совсем, то съезжай со двора, перебирайся в город, какой подале отсюда. Шить будешь или в прислуги наймешься, дети тоже работать могут. То, что лежит тут, в кроличьей норе, пока не трать. Только в городе. И расходуй помаленьку, чтоб подозрения не было. Тут девятьсот девяносто марок. Все по десятке.

— Откуда у тебя деньги?

— Нашел. В клеенке были завернуты. Кролики раскопали.

— Нашел, ой ли?..

— Как сказал, так и есть. Кто-то припрятал, видать, на черный день. Пускай лежат. До черного дня. Вот когда он настанет, тогда и заберешь.

— Не нужно мне денег, ты мне нужен.

— И гляди за Францем, чтоб в сарай не лез. Он парень любопытный.

— Не залезет.

— Ступай-ка домой, как бы он сейчас не полез. Я пойду тут, по берегу.

— Прямо сейчас?

А крестьянин Банц уже шагает между деревьями в сторону белых дюн. Жена смотрит ему вслед. Минуту. Другую. Делает шаг, но тут же поворачивается и медленно бредет к усадьбе.

Папаша Бентин все-таки отыскал Ровера: он торчал возле стойки «У тетушки Лизхен» и любезничал с хозяйкой. Все, о чем Бентин говорил с Гарайсом, по мнению Ровера, чепуха.

— Вот что я скажу тебе, Бентин: зачем нам красный? Делать его работу? Устроить демонстрацию мы имеем право, на то есть закон. А уж как он с демонстрацией управится, это дело его, за то ему и деньги платят.

— Тут ты не ошибаешься, — кивает папаша Бентин.

— Пойти к нему с вожаками? — продолжает Ровер. — Вот что тебе скажу, Бентин: кто тут вожак? Ты, или я, или, может, вон тот паренек в фуражке земледельческого училища?

— Ты, — говорит Бентин.

— Чушь. Почему я? Меня выбирали?

— Нет. Тебя не выбирали.

— Или меня кто назначил? Уж не красный Гарайс ли? Или, может, этот бумажный кривляка в Штольпе?

— Нет, никто не назначал.

— Мы не партия, слышишь, Бентин, и не союз. А вожаков у нас нет и подавно.

— Но я ж ему пообещал, что приду с вожаками. Сделай одолжение, Ровер, делов-то всего минут на десять.

— Что ты ему пообещал?

— Что я приду к нему с вожаками.

— А ежели никаких вожаков нет?..

Бентин с тревогой смотрит на него.

— Стало быть, — продолжает Ровер, — ты не можешь прийти к нему с вожаками, это ж ясно. И стало быть, ты не нарушил своего слова.

— А ежели он станет меня разыскивать?

— Ничего, выйдем из положения. Тебя просто не найдут. Схоронись-ка тут, у тетушки Лизхен, вон в темном углу, за стойкой… Эй, парень?!

— Слушаю, старшой?

— Сходи-ка по трактирам и передай, что ежели придет кто из полицейских и спросит насчет папаши Бентина из Альтхольма, то пускай ему скажут: он только что ушел в соседний трактир. Разумеешь, малый?

— Будет сделано, старшой, — и парень исчезает.

За столиком у двери сидят двое мужчин в скромных костюмах полугородского покроя, без белых сорочек, — кустари или что-то в этом роде.