Ганс Фаллада - Крестьяне, бонзы и бомбы

— Это можно, это я обещаю. Нам, крестьянам, беспорядок ни к чему.

— А если вы часом услышите, что не все гладко, что кто-то намерен сеять смуту, то сразу же приходите ко мне. И мы спокойно, без шума, все уладим, и никакого скандала.

— Это можно… Ежели, конечно, отыщу вас.

— Итак, — старший инспектор Фрерксен глубоко вздыхает, — итак, мы дали друг другу слово и, как подобает альтхольмцам, сдержим его. Во имя нашего родного города.

— Само собой, господин старший инспектор. Только не ходите боле по жаре, вам это во вред. Ишь как взопрели! Выпейте-ка пивка, холодненького, разом полегчает.

— Всего доброго, господин Бентин!

— До свиданьица, господин старший инспектор!

В полдень, вскоре после обеда, в центральной тюрьме Альтхольма наступает тихий час. Железные галереи пятиярусных коридоров-ущелий во всех четырех пересекающихся крыльях тюремного здания пустеют. Главный надзиратель сидит у себя в стеклянной будке и пишет, не поднимая глаз. В этот час на всех галереях, которые можно обозреть с его поста, не за кем наблюдать: тюрьма спит.

Из дежурки отделения С-4 осторожно выходит надзиратель. Минуту-другую он стоит у решетки галереи и смотрит вниз, на будку главного. Там никакого движения.

Он спокоен, он твердо решил, что войдет в камеру 357, даже если главный посмотрит вверх. Младший надзиратель Грун делает десяток шагов и останавливается перед камерой 357. Вид у него жалкий: тощая селедка с бело-розовым лицом младенца, голубые глаза навыкате, чересчур белокурая козлиная бородка и ни единого волоска на голом яйцеобразном черепе. Главный надзиратель каждый день выговаривает ему за неопрятную форму, за потрескавшиеся ботинки, в которые вместо шнурков вдеты бечевки, лишь местами замазанные сапожной ваксой.

Вот таков он, младший тюремный надзиратель, состоящий на службе у прусского судебного ведомства, получающий сто восемьдесят пять марок месячного жалования, на которые он должен прокормить себя, жену и троих детей. В настоящее же время от него зависят радости и горести отделения С-4, а это сорок заключенных. Среди них находится подследственный Тредуп, и Грун считает, что именно он подложил бомбу. Тредупа перевели сюда из следственного корпуса, дабы пресечь любые связи с внешним миром.

Грун еще раз бросает взгляд на стеклянную будку, где сидит его враг, толстый главный надзиратель. В голове у Груна некоторая путаница, он еще не решил, как поступит, — но он, пожалуй, видел, что творится у тюремных ворот. Пусть его считают дурачком, он-то соображает: снова что-то затевается против крестьян, снова накатывает красная волна, как тогда, когда его ставили к стенке.

Он тихонько отодвигает засов на дверях камеры 357. Смотрит в глазок: арестант дрыхнет на койке. Грун, посмеиваясь, качает головой. Затем осторожно поворачивает ключ в замке, раз, два. И открывает дверь.

Теперь ему не видно главного надзирателя. Но если тот трижды стукнет своим ключом по стальной решетке, значит, он заметил, что надзиратель, вопреки запрету, отпер камеру.

Однако вокруг по-прежнему тихо. Будто мерное дыхание всего дома не прерывалось. Грун опять усмехнулся, вошел в камеру и осторожно прикрыл за собой дверь.

Все утро перед тюрьмой было оживленно: люди приходили, уходили, опять приходили. Хотя Файнбубе, Редер и Ровер, Бентин и Бандеков все утро в трактирах то и дело повторяли: Раймерса в Альтхольме уже нет, демонстрация перед тюрьмой отпадает.

Но среди крестьян есть любопытные, им хочется поглазеть на здание, в котором томился их вожак. А тут еще появился какой-то незнакомый крестьянин из Ганноверщины, в сапогах с отворотами и шляпе с кисточкой, вроде делегат, и в «Крестьянстве» человек дюже доверенный, так он шептал многим на ухо: мол, все неправда, Раймерс здесь, в Альтхольме, и с ним обращаются как с собакой.

Некоторые крестьяне просто звонили у ворот и заявляли, что желают поговорить с Раймерсом. Другие кучкой стояли на площади, устремив взгляды туда, где за высокой красной стеной возвышался серый цементный фасад тюрьмы — гладкий, унылый, расчлененный квадратиками зарешеченных отверстий.

Крестьяне гадали, за какой из этих сотен дырок сидит их Франц. Но вот заскрипели тюремные ворота, и оттуда вышел сначала служащий с кофейником под мышкой, должно быть, закончивший свою смену, а спустя какое-то время арестант — бледный, истощенный, несший за шнурок картонку, в которой, вероятно, лежали его пожитки.

Опять собралась группа крестьян, опять молча стоят и смотрят на серую стену. И такой у нее могильный вид, даже невозможно представить себе, что там есть жизнь, что за каждым отверстием есть человек, стремящийся на свободу.

Снова громыхнули замки, крестьяне обернулись на шум. Из ворот вышел рослый кряжистый мужчина в вельветовом костюме, навакшенных ботинках и с коричневой картонкой в руке. Он перебросился несколькими словами с полицейским, выпустившим его. Потом ворота закрылись и мужчина с картонкой оказался на улице. Он поглядел на широкую площадь, ярко освещенную июльским послеполуденным солнцем, затем, взяв коробку под мышку, двинулся вперед. Через несколько шагов оглянулся и заметил группу крестьян. Помедлив, он направился прямо к ним.

— Здорово, мужики, — он приподнял шляпу. — Никому работник не требуется?

Крестьяне молча разглядывали его.

— Не подумайте, что я к работе не гож, — сказал он. — Я косил корма у графа Бандекова, шесть пудов на чердак запросто подымаю.

Крестьяне ничего не ответили.

— И не крал я ничего, — продолжал он. — Нет. Я не вор. Сел за девчонку… Она сама меня уговорила. А тут, как на грех, люди. Ну она и в крик. На том и стояла, что я, мол, снасильничать хотел.

— Стало быть, ты долго в кутузке сидел? — спросил крестьянин Банц.

— Порядком, — ответил рослый. — Девять месяцев. Так как, мужики, кому нужны крепкие руки к жатве?

— Стало быть, ты всех там в кутузке знаешь? — снова спросил Банц.

Рослый громко рассмеялся: — Всех? Ну, ты скажешь, дядя. Из моего отделения и то не всех.

— Я в этих вещах не смыслю, — смутился Банц. — Ну а вот Франца Раймерса ты не встречал?

— Раймерса? — переспросил рослый. — Погоди, погоди… Там ведь столько нашего брата. Он вроде недолго был, да?

— Так его больше тут нет?

— Теперь вспомнил! Это такой длинный, без бороды, седой?

Крестьяне дружно закивали.

— У него чего-то с налогами было, он мне сам говорил на прогулке. И чего-то с волами случилось, да?

Крестьяне опять закивали.

— Он самый, — сказал Банц.

— Люди добрые, так его тут больше нет. Увезли его. В Штольпе он.

— Ты точно знаешь? — спросил Банц после некоторой паузы.

— Раз говорю, значит, знаю, — ответил рослый. — Он сидел рядом, в соседней камере, неделю назад. Потом его увезли в Штольпе.