Ганс Фаллада - Крестьяне, бонзы и бомбы

— Он тебе сам говорил, что его везут в Штольпе? — снова спросил Банц.

— «Меня хотят допрашивать в Штольпе, — сказал он, — потому что взрыв был там. Но я-то уже сидел, — сказал он, — когда грохнуло».

Крестьяне переглянулись между собой, посмотрели на рослого, на серую безжизненную стену.

В этот момент оттуда, сверху, послышался какой-то стук. В одном из окон приоткрылась фрамуга. Показалось что-то белое, похожее на руку, ухватившуюся за решетку. Потом еще одно белое пятно, круглое, побольше: не иначе как лицо, прижавшееся в углу к стене.

Отсюда, снизу, хорошо было видно: на белом круглом пятне появилась дырка, маленькая, черная, и до них донесся голос, резкий, задыхающийся: — Крестьяне, на помощь! Убивают! Спасите!

Все невольно сделали шаг к тюремной стене, потом оглянулись на рослого, — голос наверху продолжал звать на помощь, — а рослый растерянно таращил глаза.

— Что это? — крикнул Банц. — Ты, разбойник, тебя спрашиваю, что это такое?

— Это не он. Не может быть, это не Раймерс. Его же увезли на машине!

— Брешешь, это Раймерс!

— А кто же еще?!

— Это Франц!

— Обманщик!

— Шпик! — внезапно крикнул Банц. — Бандюга, я тебе покажу…

Голос сверху, захлебываясь, вопил: — На помощь, крестьяне! На помощь! За вас страдаю! Выручайте меня! Спасите!

И вдруг этот, казавшийся вымершим, дом забушевал. Во всех зарешеченных окнах повернулись фрамуги, повсюду замелькали белые руки, белые лица с черными дырками ртов, и раздался адский рев: — Крестьяне, помогите! На помощь, крестьяне!

Свист, улюлюканье, пронзительные звонки, тревожный гул колокола, все смешалось.

С трудом сдерживая себя, рослый увильнул от рук Банца, кинулся к воротам и забарабанил в них. Два-три крестьянина бросились вслед за ним, схватили его и стали бить.

Двое продолжали смотреть на ревущие тюремные окна, на то белое пятно, которое крикнуло первым.

— Быстрей, в город! Надо всех сюда звать!

— Всех звать! — подхватил Банц. — Страсть, что творится!

— Всех звать сюда! Всех!

— Неужто это был Франц? — спросил он уже на ходу.

— Да разве узнаешь с такой дали? Но, наверное, это он, кто же еще.

И они устремились к городу.

Среди альтхольмских трактиров самый большой зал в «Тухере».

Сотни крестьян сидят, слоняются, пьют, курят или в ожидании подпирают стены.

Человек двадцать тесно обступили Хеннинга с графом, занимающихся сборкой знамени, которое пришлось разобрать для перевозки. Хеннинг, насадив на конец древка жестяной хомутик, сосредоточенно закручивает клещами гайки. Хомутиком прикреплена коса.

— Так. Теперь будет держаться.

— Шатается немного, — заметил Бандеков.

— Да я забыл гаечный ключ. Ничего, сойдет.

— Позвольте, — раздался чей-то голос, — позвольте представиться: земледелец Меггер из Ганноверщины. Я с побережья. Из-под Штаде, ферма Меггеркоог.

Перед Хеннингом стоял коренастый человек в сапогах с отворотами, зеленой сермяге и в шляпе с кисточкой.

Только Хеннинг хотел было назвать себя, как кто-то ткнул его кулаком в спину.

— В чем дело? — Обернувшись, он увидел Падберга.

Тот многозначительно посмотрел на него и беззвучно, одними губами произнес: «Легавый!»

Хеннинг улыбнулся: — У вас нет случайно гаечного ключа? Может, вы попросите Фридриха… Извините уж… Коса, понимаете, не держится.

— О, у вас знамя… — сказал ганноверец, приветливо улыбаясь.

— Да? — удивился Хеннинг. — Вы полагаете? В самом деле, знамя.

— Очень необычное знамя. Символ. Вы не растолкуете мне его? Мы, ганноверские, сильно переживаем за вас.

— Вот как? Я лучше покажу его — и вы всё поймете… Эй, мужики, расступись!

Вокруг Хеннинга образовался свободный круг. Он поднял знамя и взмахнул им.

Полотнище с шелестом развернулось: белый плуг, красный меч на черном поле.

— Становись! Становись! — закричали голоса. — Стройся! Начинается. Стройся!

Из всех трактиров повалили крестьяне, заполнив во всю ширь Рыночную площадь; одни суетились, метались еще туда-сюда, другие же начали сбиваться в толпу, затем в колонну, голова которой — по восемь человек в ряд — остановилась перед «Тухером».

Пристраивались с хвоста. Односельчане к односельчанам, деревня за деревней, это регулировалось само собой, и Падбергу, который деловито сновал в толпе, почти ничего не приходилось объяснять людям.

На тротуарах появились любопытные; их не так уж много, но все те из сорокатысячного населения промышленного города, кто оказался в этот жаркий безоблачный день на улице: безработные, дети, женщины, торговцы. Выходящие на Рыночную площадь окна домов распахнуты, из одних высунулись служанки, из других — хозяйки. Обмениваются впечатлениями и наблюдениями:

— Гляди-ка! У них и знамя!

— Господи, да какое черное!

— Ну чисто пиратский флаг!

Все вытягивают шеи.

— Так не годится, Хеннинг, — говорит Падберг, — коса шатается. Упадет — и смех и грех будет.

— Господин Хааз, — обращается Хеннинг к хозяину «Тухера», — где вашего Фридриха черти носят? Ведь клещами гайки не затянешь, нужен гаечный ключ.

— Сию минуту, сию минуту. Пройдите сюда, в коридорчик. У меня есть французский ключ, раздвижной.

Хеннинг со знаменем исчезает в дверях.

— Этот с черной тряпкой, видать, сдрейфил, — заметил какой-то безработный.

— Не всем же трусить вечерами за красной тряпкой, как ты.

— Все лучше, чем ваш черно-дерьмово-желтый лоскут.

— Что ты сказал?..

— Спокойно, господа, — вмешался Пардуцке. — К чему горячиться? И без этого жары хватает.

Все вокруг рассмеялись.

Тем временем Хеннинг возится с косой, укрепленной на древке.

— Слушай-ка, Падберг, а куда девался оркестр?

Падберг крякнул: — Ах, черт, совсем забыл! Эта братия торчит сейчас в кабаке обер-мейстера Безена, у пруда, и пьянствует.

— Пошли какого-нибудь парня за ними!

— Идея. Эй, вы, молодой человек! Будьте так добры, сходите к капельмейстеру штальгельмовского оркестра и скажите ему, чтобы он немедленно шел сюда, со всеми музыкантами. Он сейчас в трактире Безена, у пруда. Знаете, где это? Если можно, побыстрее, хорошо?

Парень пускается бегом.

— Слушай, тот сыскарь твоей фамилией интересовался.

— Когда ты двинул меня по горбу и я увидел его рожу, то сразу смекнул.

— А ты его чуть по морде не смазал, когда взмахнул знаменем.

— Я и хотел… Ну вот, теперь не сорвется, даже если десятерых проткну.

— И думать об этом не смей.

— Не смею. Просто так сказал.

— Во всяком случае, ты дал нам слово.

— Дал. К сожалению. Руки не подыму, не бойся.

Они вернулись на площадь. Колонна вытянулась уже настолько, что конца не было видно, крестьяне стояли даже по всей Штольперштрассе.