Ганс Фаллада - Крестьяне, бонзы и бомбы

Он прислушивается. Сердце бьется не так сильно, как он опасался, руки не утратили твердости.

Ночь темная-темная. На улицах полная тишина. А над головой сверкают звезды.

«Да, я был мелким служащим и ничего не знал, кроме цифр. И вдруг я стал чем-то совсем другим, и мне это по душе. Но Хеннинг поплатится за то, что бросил меня… Если только напильники не от него… ну, вперед!»

Он хватается за жгут и скользит в темноту.

Прячется в темноте и Падберг. Из темного подъезда напротив редакции «Бауэрншафт» он следит за окнами своего кабинета. Там тоже как будто бы темно. Но своими глазами он видел сейчас, как за окном вспыхнул свет, тонкий лучик. Нет, ему не показалось.

«Этот стервец опять шарит. Как же он туда попал? Через парадное наверняка не мог, через черный ход тоже. Остается?.. Крыша или подвал! Значит, он живет в этом квартале, вероятно, где-то по соседству… Ну погоди!»

Но он не может вспомнить, где живут его наборщики.

«Ага!»

Взломщик только что допустил неосторожность: белый луч света скользнул по потолку и мгновенно погас. «Черт возьми, а он не очень-то стесняется. Хорошо, что рукопись для завтрашнего номера у меня в кармане, иначе тоже куда-нибудь сплыла бы. Интересно, польстится он на стомарковую бумажку или нет? Была бы зацепка».

Падберг пожимает плечами.

«Торчать здесь больше нет смысла. Начну отпирать внизу — он услышит и смоется. Но завтра, дружочек, завтра ночью я заберусь под письменный стол».

Этой ночью тайная возня происходит еще у одного письменного стола. В давно опустевшей, безмолвной ратуше Альтхольма открывается дверь в кабинет бургомистра.

Силуэт низенького человека застывает на мгновение в дверном проеме и прислушивается. Затем, прошмыгнув с юношеской резвостью к письменному столу, человек принимается за дело. Выдвигает левый верхний ящик, шарит. Сверху лежит какое-то письмо, формат бумаги в поллиста. Бумага плотная, посередине сгиб, значит, лежала в большом конверте. Руки шарят дальше. Ага, вот и конверт, надорван, — вероятно, в спешке, — но чуткие пальцы нащупывают на нем сургучную печать.

«Секретный приказ, — бормочет он. — Нашелся наконец. Ну погоди, товарищ Гарайс, теперь ты у нас в руках».

По спящей равнине медленно катит автомобиль. Его бросает из стороны в сторону, колеса вязнут в песке. Когда он останавливается и Бандеков с Редером держат совет о дороге, слева ясно доносится шум морского прибоя.

Утром отсюда выехали впятером: Падберг, Хеннинг, Ровер, Редер, Бандеков. Где они сейчас?

Хеннинга искалечили и арестовали, Ровер в тюрьме, Падберг, разругавшись со всеми, ушел.

Осталось только двое, но они прихватили с собой третьего, он лежит на заднем сиденье. Это крестьянин Банц, которого они спрятали от шупо в подвале Аукционного павильона. Он лежит тихо, но иногда начинает говорить; а то, что он говорит… короче: хорошо, что он не попался полиции.

— Надо бы забрать из сарая взрывчатку. Оставлять его здесь в таком состоянии не годится.

— Могу отвезти к себе, — говорит Бандеков.

— Да, пожалуй. Только не сейчас, на ночь глядя. Нынче кругом не везет.

— Это вы так считаете.

В свете фар показывается крестьянский домишко.

— Хоть бы не пришлось ее долго будить.

— Хоть бы она не перепугалась.

Банциха не перепугалась:

— Приехали за этим иль привезли его?

— Он в машине, только…

— Живой?

— Да, но ранен.

— Дома можно оставить или ждать полицию?

— Полиция ничего о нем не знает. Может, потом… Но пока — нет.

— Давай, мужики, несите. — Она твердыми руками поддерживает изувеченную голову мужа.

Банца укладывают на кровать.

— Может, чем помочь? Деньги вам нужны?

— Ступайте уж. Сама управлюсь.

— Врача лучше не вызывайте.

— Врача?.. — спрашивает она презрительно. — Да я всех детей родила и вырастила без врача. Подумаешь, чуть поранило. Промою коровьей мочой. А от жара примочки есть. Через неделю картошку окучивать будет.

— Но…

— Ничего не надо, ступайте.

По Буршта, где сейчас горит только каждый третий фонарь, не спеша идет человек. Кругом ни души, вся улица принадлежит ему одному. Засунув руки в карманы и насвистывая, он шагает по середине мостовой.

У островка безопасности на Грюнхоферштрассе человек останавливается. Не такой уж он спокойный и беззаботный, каким притворяется. Он внимательно оглядывает улицу, дома, площадь и сквер у памятника героям.

Позади памятника он замечает влюбленную парочку, укрывшуюся на скамейке в тени кустарника.

Поразмыслив, он все же направляется к памятнику.

«Им сейчас не до меня, — решил он. — Ослепли».

В этот раз Маттиз не спеша, аккуратно обходит клумбу с геранью, стараясь ступать только на твердый газон. Вот он и в тени памятника, за пьедесталом. Рука его сразу нащупывает эфес сабли.

«Так я и знал! Заработался, бедняга Фрерксен, совсем про саблю забыл».

Вытащив ее из земли, он осторожно просовывает клинок сверху в штанину, а эфес закрепляет подтяжками.

«Так. Теперь можно и домой. Хотел бы я посмотреть на твою физиономию, господин старший инспектор, когда мы на демонстрации понесем эту сабельку под плакатом: „Кровавый пес Фрерксен“.»

Фланирующей походкой Маттиз проходит мимо парочки.

— Оставь и на мою долю, малышка!

Слившаяся в объятии пара не отзывается.

— Старайтесь, старайтесь, пролетариев еще маловато!

За углом редакции «Нахрихтен» он исчезает. Влюбленные еще крепче обнимают друг друга, укрытые звездным шатром.

Постепенно светает, близится утро.

Всю ночь Макс Тредуп не сводил глаз с шевелившихся от легкого сквозняка гардин, сквозь которые темными крестами проступали оконные средники. Но вот темнота сменяется серым рассветом, контуры расплываются. Уже то одна, то несколько ранних пташек, встрепенувшись в листве, прощебечут раз-другой и умолкнут, и опять воцаряется глубокое утреннее безмолвие.

Тредуп лежит неподвижно, уставившись взглядом в окно, и пытается собраться с духом для грядущего дня. Как его встретят люди, с каким выражением посмотрят на него, выпущенного из следственной тюрьмы арестанта? Подаст ли ему руку Штуфф? Не выгонит ли Шаббельт?

Он старается дышать равномерно, чтобы Элиза не заметила, что он бодрствует. Но она спит, наверно. Он лежит на боку, касаясь плечами ее плеч, спиной к спине, он чувствует тяжесть и тепло ее тела.

Если иначе не получится, он заберет тысячу марок и скроется. Где-нибудь найдет себе место — в отделе рекламы или сборщиком объявлений. Элизе будет посылать деньги. Здесь, в Альтхольме, он не сможет оставаться.