Ганс Фаллада - Крестьяне, бонзы и бомбы

— Что с той тысячью марок? — спрашивает Элиза.

— Какой тысячью? — Тредуп застигнут врасплох.

Значит, Элиза все-таки не спала.

— Тебе же дали столько… Гарайс мне говорил.

— Гарайс ничего не знает, — запинаясь, отвечает Тредуп. — Заплатить мне должны. Но тысячу ли и когда — не знаю.

— Повернись, Макс. Посмотри мне в глаза. Можешь не смотреть, я и так знаю, что ты врешь.

— Ну где у меня тысяча марок? Ты же наверняка проверила все мои вещи, пока я сидел в кутузке.

— Конечно, проверила. Но ты их куда-нибудь припрятал. Да и вообще ты стал совсем другим.

— Ничего не другим.

— Чем мне кормить сегодня детей? Лавочница уже рожу корчит, когда я прошу опять записать в долг.

— Может, Венк даст аванс.

— Десять марок. А тридцать две я уже задолжала. Куда ты дел тысячу? Почему не отдаешь мне? Ты же всегда отдавал.

— Нет их, потому и не отдаю.

— Нет, есть. Ты что задумал? Уйти от нас? А если я забеременею?

— Забеременеешь? — злится он. — С чего?

— Сам прекрасно знаешь, как сегодня получилось.

— Ничего не получилось. Ты просто вообразила это. Из-за денег.

— Нет, не вообразила. Неделю со мной не побыл и голову потерял. Стоило весь год осторожничать…

— Значит, не стоило?

— Глупости говоришь. Ты или всегда должен следить, или вообще не надо.

— Ну, а если и в самом деле забеременела, — решает он прощупать почву, — то в Штеттине, на одной улочке, есть женщина, она поможет избавиться.

— Откуда тебе все это известно? Хочешь, чтоб я тоже села за решетку, да?

— Тетка надежная, а инструмент у нее — шприц и вода.

— Кто тебе это сказал? Небось в тюрьме наслушался?

— Нет, не в тюрьме.

— Значит, знал раньше? И поэтому не следил сегодня?

— Ну ладно, я сейчас встану, — говорит Тредуп.

— Лежи, детей разбудишь. Каково мне слушать их крик с пяти утра, не выходя из комнаты.

— А ты переменилась, Элиза.

— Конечно. Потому что ты переменился. Куда девал деньги?

— Нет у меня денег.

— Как же ты расплатишься с той теткой? Она запросит не меньше полусотни, а то и сотню.

— Двадцать пять.

— Ну и где ж ты их возьмешь?

— Одолжу.

— Да кто тебе одолжит двадцать пять марок? Смеешься?

— Нет. Такую сумму мне дадут.

— Интересно, кто же это даст? Кто?

— Ну, скажем, Штуфф. Даст наверняка.

— Ага, Штуфф. Именно толстяк Штуфф!

— Да. Именно Штуфф.

— Наверно, он и рассказал тебе про ту повивалку?

— Ничего он не рассказывал! Другой человек сказал.

— Кто же?

— Не Штуфф.

— То-то я подумала: ведь Хенни, с которой Штуфф гулял, ходила с пузом. А потом вдруг стройная стала как елочка.

— Вечно у вас, баб, какие-то фантазии.

— Тогда Штуфф должен дать тебе уж, по крайней мере, сто марок, иначе он здорово влипнет.

— Я же сказал тебе, — кричит Тредуп, — что это не Штуфф. Ты спятила, окончательно спятила! Только о деньгах и говоришь. Сначала тысячу марок, теперь еще сто. Только и знаешь: деньги, деньги!

— Ори, ори, буди детей. Тебе-то хорошо, тебя они не тянут за фартук, не клянчат поесть… А тут еще учительница, фройляйн Ланге, сказала мне, чтобы Грета больше не приходила в школу без лифчика. Мальчишки, мол, глаза пялят. Дай денег на лифчик.

— Деньги, деньги, деньги… Придется стать жуликом. Украду деньги из сейфа. Начну грабить пьяных. А Грету буду посылать к Манцову, на Кальвинштрассе, он охоч до маленьких девочек. И…

Удар, нанесенный Тредупу, не был смертельным.

— Убирайся! — дико кричит Элиза. — В газету, на улицу, вон отсюда! У самого тысяча марок, а он всякие пакости о родной дочери говорит, лишь бы с денежками не расстаться! Убирайся!

Тредуп из угла комнаты пялится на жену. Та, тяжело дыша, сидит в кровати и смотрит на мужа. Он стоит в короткой сорочке, из-под которой торчат худые волосатые ноги, и рассеянно потирает то место на лице, куда приложилась рука жены.

— Да, — говорит он, неожиданно улыбнувшись. — Получилось как в тюрьме, когда они бросили меня с лестницы. У тебя я тоже слетел вниз.

— О чем ты? — спрашивает она.

— Да так. А теперь свари кофе. Или чаю. Или мучной похлебки. Что найдется. К шести мне надо в «Хронику».

— Хорошо, — говорит она послушно. — Вандлерша, наверно, уже встала. Займу у нее кофе на одну чашку.

В половине седьмого утра, в своем рабочем кабинете сидит главный редактор «Нахрихтен» Хайнсиус, патриот своего города, автор нескольких романов о коренном померанском крестьянстве.

Он сидит и пишет.

В самом деле пишет. Он не спал всю ночь с той минуты, когда осознал: ведь он обязан что-то написать, газета должна занять свою позицию.

Вчера вечером, слушая, как Блёккер молол вздор о крестьянском бунте, бешеных наскоках полиции, невероятных событиях в Аукционном павильоне, о размахивающих дубинками шупо, унизительном обращении с крестьянами, о полицейском тиране, у которого мания величия, — вчера вечером Хайнсиус сказал с улыбкой:

— Вы переоцениваете это, Блёккер. Стычки во время демонстрации? Их каждый день десяток. Сегодня произошло, завтра уже забыто. Итак: заметка в местной рубрике плюс официальная сводка, ну и строк тридцать на общественные эмоции, так и быть. Всё.

— Но люди негодуют.

— Кто? Крестьяне? Какое нам до них дело! А горожане? Ведь нет? наверняка нет! Самое большее — рады бесплатному зрелищу.

— Горожане озлоблены .

— Бросьте, Блёккер, бросьте. Сегодня я даю воспоминания одной танцовщицы — как она выступала перед принцем Уэльским. Вот это интересует людей. А что бывает здесь, в Альтхольме? Что-нибудь когда-нибудь приключилось, годное для первой полосы? Переоцениваете, Блёккер.

Это было вчера вечером, потом пошли телефонные звонки.

Хайнсиус — редактор-стригун. Из редакции он почти не отлучается, всегда посылает вместо себя кого-либо другого. Сам он — тихий отшельник, таинственный Неизвестный, о существовании которого никто и не подозревает. Репортер местной газеты должен быть общедоступным, главный же редактор — рака в святилище.

Люди привыкли звонить в святилище по телефону. Трубку снимают, отзывается голос, который отвечает скупо, уклончиво, ничего не обещая.

«Мы еще не пришли к окончательному решению. Интересы нашего города требуют…»

Итак, начались звонки. Первым…

Вернее, первой позвонила одна строгая седовласая дама, Хайнсиус знал ее. Редко доводилось ему слышать по телефону столь возмущенный голос.

«Я говорю вам: они свирепствовали! Они как дикари колотили обнаженными саблями по умоляюще поднятым рукам!»

«А может, те руки были подняты для удара? Извините, фройляйн Герберт, огромная ответственность, лежащая на нас тяжким бременем, повелевает нам в первую очередь все взвесить. И тщательно».

«Вздор! Говорю вам, я убежала с балкона в комнату, меня стошнило».