Ганс Фаллада - Крестьяне, бонзы и бомбы

— Это верно, Файнбубе, — говорит Плош. — Какого-то Тредупа арестовали из-за бомбы.

— А почему же ты околачиваешься здесь?

— Потому, что меня выпустили вчера вечером, в полдесятого.

— А почему тебя выпустили?

— Потому, что ничего не могли доказать.

— А бомбу ты подложил? Как ты ее сделал?

— Они же ничего не смогли доказать.

— С кем ты подложил бомбу? Как его зовут?

— Против него тоже ничего не доказали. Его тоже выпустят.

Отвернувшись от Тредупа, Файнбубе медленно, большими шагами направляется к двери.

— Идем, Плош, идем из этого хлева. Здесь все провоняло. — Он опять поворачивается к Тредупу. — Врешь ты, парень. Но мы еще до тебя доберемся. И тогда лопнет твоя черепушка. Все вы тут прогнили, истлели. Падаль, дерьмо, гонококки!

Помолчав, он опять взрывается: — Да, гонококки вы! Подлые, коварные гонококки! Но мы вас обезвредим, ядовитые семена, и тебя, и твоего Штуффа. Прошприцуем вас, гонорейщиков.

Шатаясь, он выходит, сопровождаемый Плошем. Тредуп ложится щекой на письменный стол и закрывает глаза.

В редакционной комнате на продолжительное время наступает покой. Тредуп вроде спит. Но вот отворилась одна дверь, вторая. В экспедиции скрипнул барьер.

Тредуп приподнимает голову и, моргая, щурится на дверь: «Какого еще мучителя опять принесло?»

Но в комнату входит Штуфф, совершенно неузнаваемый Штуфф — лицо бледно-серое, мешки под глазами набухли. Плюхнувшись на стул, он смотрит перед собой остановившимся взглядом.

— Меня расстреляли, — сообщает он. — Стерли с лица земли. Конец. — С озабоченным видом принюхивается. — Где рукопись, Тредуп? Они прочитали? Понравилось?

— Нет, не читали. Они хотели меня убить.

— Ну и везучий же ты, Тредуп. Хоть бы меня кто-нибудь пристукнул.

Взяв рукопись, он тупо разглядывает ее. Серый, неопрятный, опустившийся старый человек. Затем рвет ее на две части и, еще раз посмотрев на листки, бросает в корзину.

— Кончился Штуфф. Начинается владычество династии Гебхардта. Тихонько, легонько, лишь бы не сделать бо-бо противнику. Меня связали, Тредуп, запретили кусать красных.

— Ничего, — говорит Тредуп. — А что бы ты от этого имел? Одни неприятности.

— Династия Гебхардта с кудряшками и реверансиками. Пукайте, только тихо. А вонь одеколоном не перешибешь.

— Мне хочется только одного: покоя, — говорит Тредуп. — Хоть бы Венк опять не погнал меня за объявлениями.

— Официальное сообщение! — стонет Штуфф. — И больше ничего нельзя. О, Тредуп, так изголодаться! Послушай: «…знамя было конфисковано потому, что в пределах города запрещается носить косы в незачехленном виде». Как тебе это?

Тредупу это никак.

Штуфф продолжает: — «Крестьяне с дубинками напали на полицию». Какая чушь! Если три тысячи крестьян нападают на двадцать полицейских, ни одного из синих не остается в живых. И мне не дают ничего сказать…

Тредуп не реагирует.

— «…Собрание в скотоводческом павильоне пришлось распустить, так как полиции стало известно, что часть крестьян вооружена пистолетами…» Чего ж тогда не пульнули хоть раз?

— Понятия не имею, — говорит Тредуп.

— И подобное я должен печатать, без комментариев! И подобное чтиво глотает милая скотинка — публика, — и даже не пошевелит мозгами, если ей не разжуют заранее. Знал бы, что так будет, ни за что бы не стал договариваться с Гебхардтом. И правильно делают Файнбубе с Плошем, что плюют на нас.

— Мне тоже надо заключать договор с Гебхардтом? Замолвишь за меня словечко, а, Штуфф?

— Да моей ноги там три года не будет! Клянусь: три года к нему не подойду!.. Не дают писать, не дают, ни строчки! — Он с отчаянием смотрит перед собой.

— Слушай, Штуфф, — медленно говорит Тредуп, — если поможешь мне устроиться на твердую ставку, я подскажу тебе выход, у тебя будет возможность кусаться.

— Выхода нет. Он заявил коротко и ясно: мне нельзя писать.

— Тебе — нет.

Штуфф выпучил глаза. Затем, быстро: — Хорошо. Я помогу. Тебя возьмут. Сколько тебе надо?

— Ну, сто пятьдесят, не меньше.

— Ерунда! На сто пятьдесят ты с женой и детьми не проживешь. Опять примешься за какие-нибудь фокусы вроде твоих снимков. Две сотни — как минимум.

— А он даст?

— Есть у меня ход. Сам я не пойду, попрошу одного человека. Но обещаю: тебя примут на двести.

— Честное слово?

— Честное слово.

— Хорошо… Значит, тебе писать нельзя. Но если в редакцию поступает письмо от подписчика газеты, ты обязан его поместить? Нельзя же отталкивать подписчиков, особенно если они снабжают нас объявлениями?

Штуфф пристально смотрит. Смотрит сквозь Тредупа, сквозь стену за его спиной. Внезапно он вскакивает. На щеках появился румянец, глаза светятся.

— Кто подписчик?

— Я в хороших отношениях с Брауном, текстильные товары. Напишу от его имени, потом скажу ему.

— И что же напишешь?

— Погоди, — говорит Тредуп. — Надо пустить хорошую утку, взбаламутить народ. Файнбубе с Плошем, помнится, что-то болтали. Дай-ка бумагу и ручку, сейчас накатаю…

Штуфф бросается к столу. Сияющими глазами смотрит на пробудившегося Тредупа.

— Макс, дружище, — говорит он вполголоса, — когда надо подложить свинью, ты бесподобен.

Тредуп пишет, пишет. Затем протягивает листок Штуффу.

— Читай сам, — говорит тот. — Я твои каракули не разберу.

И Тредуп читает вслух:

« Требование момента. Во всем Альтхольме можно услышать взволнованные комментарии ко вчерашним событиям, происшедшим в нашем родном городе…»

— Звучит достоверно, — констатирует Штуфф: «Во всем Альтхольме… в нашем родном городе». Очень хорошо.

— «…Поистине тяжелый день в истории Альтхольма. Но куда важнее всех этих разговоров — ясный ответ на вопрос: как относится население Альтхольма к событиям „кровавого“ понедельника? Согласно ли оно с тем, что крестьян, являвшихся гостями нашего города (ибо демонстрация была разрешена), подвергли избиению, или же не согласно?

Я просто в ужасе: на каждом шагу слышу, что большой конный турнир, который должен состояться здесь через три недели, крестьяне будут проводить не в Альтхольме. А ведь на этот турнир в стены нашего города всегда съезжалось шесть — восемь тысяч крестьян. Избави бог Альтхольм от бойкота со стороны земледельцев!

А посему, купцы, коммерсанты, промышленники, кустари, мастеровые, заявите коротко и ясно: согласны ли вы с „кровавым“ понедельником или нет?

Коммерсант от имени многих».

Штуфф берет листок в обе руки:

— Тредуп, сын мой, ты загладил все свои грехи. Это — в самое яблочко.

Он кидается в наборный цех.

Газета Падберга «Бауэрншафт», с небольшими интервалами, несколько раз, — ровно столько, чтобы не забывалось, — поместила приглашение на всеобщий сельский сход.