Ганс Фаллада - Крестьяне, бонзы и бомбы

Почти в одних и тех же выражениях крестьянам предлагалось «слать гонцов по селам и созывать тех, кто возделывает землю, на всеобщий сход по важному делу». Место и время сбора гонец должен шепнуть на ухо только самому домохозяину, «храня в тайне от жены и детей, горожан и купцов, корчмарей и батраков».

(Кому и когда впервые пришло в голову употребить старинные речения, уже никто не помнит, хотя движение «Крестьянство» еще совсем молодое. Но они, обороты эти, укоренились, ведь крестьяне постоянно слышат их в церкви, да и в Библии читают.)

Молодым парням одно удовольствие — вывести утром из конюшни вычищенную до блеска рабочую лошадь, накинуть на нее попону, надеть седло из оставшейся в хозяйстве военной амуниции, — а то и без седла, — и отправиться верхом по округе, останавливаясь у каждого двора.

Протрубить в рожок или щелкнуть кнутом. И с важным видом пригласить вышедшего из дома «честного хозяина, или безземельного мужика, или испольщика, — того, кто своими руками землю возделывает, — прийти на этой неделе, в среду, к дрочнику, близ Лоштедта, туда, где лежат камни с кургана, дабы учинить суд над всяким, — будь он знатным или простым, — кто повинен в „кровавом“ понедельнике в Альтхольме».

Падберг сам подыскал место для схода. Нет, не в танцевальных залах с выцветшими бумажными гирляндами, с зелеными дощатыми подмостками, где все напоминает о музыке и бабах, не в кабаках, провонявших пивом и табаком! А там, где высятся редкие сосны-зонтики, буйно желтеет дрок и среди темных зарослей можжевельника валяются плиты разоренного кургана, — там, ночью, при луне (обещано в календаре), при небольшом ветерке, пять тысяч крестьян будут вершить суд…

Прочитав утренние газеты, Падберг одумался после вчерашней ссоры. Отклики прозвучали далеко за пределами провинции, правая печать единодушно поддерживала крестьян, осуждая действия полиции.

И Падберг принимается за работу. В проигранном деле он усматривает какие-то шансы: а вдруг позорный, унизительный разгром демонстрации обернется лучезарной победой.

Пока гонцы скачут по округе, он заседает с шестью крестьянами на Бандековском хуторе. Он говорит им о предстоящей борьбе. Сомневающимся, отчаявшимся сулит близкую победу.

— Крестьянство сейчас волнуется. Будете выжидать три недели, даже две, — ничего в душах, кроме поражения, не останется. А пока они еще помнят удары резиновых дубинок. И сделают все, чтобы отомстить.

— Отомстить! — удивляется граф. — Ну составим резолюцию протеста. А муниципалитет, губернское правление, министр — бросят ее в корзину для бумаг, и все останется как было.

— Будем не протестовать, а действовать. Каждый крестьянин получит задание. Но об этом — только на сходе. До того — никому ни слова. Сход организуем так: на самом большом камне разместится суд — судья и шестеро почетных старшин. Один будет обвинять Альтхольм, другой защищать…

— Кто будет защищать Альтхольм?

— Кому же, кроме Бентина?

— Нет, я не буду. Они такую шутку со мной сыграли…

— Будешь, папаша Бентин, это приказ «Крестьянства». И потом: это же не на самом деле, просто так, для виду.

— Нет, понарошку не буду. Тогда уж лучше взаправду.

— Ну вот! Значит, вынесут приговор, и увидите, как оживут мужики, как завопят альтхольмцы, как струсят власти, как притихнут финансовые чинуши — и все без малейшего насилия!

— А вы, оказывается, заделались большим оптимистом, — говорит граф. — Я помню вас до Альтхольма. Тогда наши дела складывались хорошо, вы же — предостерегали. Сегодня мы в безнадежном положении, а вы поете хвалу.

— Кто унижен будет, тот возвысится, — изрекает Падберг.

— Да не так это говорится, — вспыхивает Бентин.

— У нас это должно звучать именно так, — отвечает Падберг. — Теперь!

Старший сельский жандарм в Хазельхорсте Цеддис женат на урожденной Ровер, а она дочь крестьянина. И неудивительно, если по цепочке бабьих языков дошла и до его ушей весть о том, где и когда состоится сельский сход.

По службе следовало бы доложить начальству в Штольпе, но для человека, который живет в селе, среди крестьян, служебное рвение не всегда уместно.

Если выплывет, кто проболтался, то ему больше не жить там, где он живет, и жене его придется порвать со всей своей родней. Кроме того, губернатор пришлет сотни две-три шупо, крестьян разгонят; а ведь Цеддис сам из крестьянской семьи, и как безземельный младший сын отслужил в свое время сверхсрочную в штеттинской пехоте.

Поэтому он сдерживает слово, данное им жене, и молчит. Но с приближением срока назначенного схода в нем растет беспокойство, он не находит себе места ни в доме, ни в саду, ни в дровяном сарае. Пеньки попались такие упрямые, что не колются, в услышанных новостях нет ничего нового, а улитки до того набедокурили на клубничных грядках, что смотреть на это спокойно может кто угодно, только не человек, который сегодня доставил сбежавшую батрачку ее хозяевам, произвел два обыска в домах у вороватых пастухов и спас от побоев судебного исполнителя, когда тот описывал имущество. Иногда хочется доставить себе удовольствие.

Все тише и тише вокруг. В коровниках у соседей уже давно стихло, лошади бродят на выгонах, игравших детишек загнали по домам и уложили спать, уснули и птицы. С лугов, виднеющихся из окна его спальни, поднимается слабый туман, светлая полоска на горизонте становится все бледнее, небосвод все выше. Сверкают звезды, за пять минут он насчитал три упавших, а если первая означает «да», значит, сбудется и третья.

Он не спеша переодевается, прислушиваясь по привычке, что там делает жена. Убедившись, что она замачивает белье в прачечной, он сходит по лестнице, направляется вокруг сада в дровяной сарай и выводит оттуда велосипед.

У забора светлым пятном виднеется лицо жены.

— Уезжаешь, Хайн?

— На полчасика, в трактир… — смеется Цеддис.

— Велосипед оставь в Лоштедте и иди через выгон у фруктового сада. Знаешь, где?

— Да.

— За садом начинается луг, пойдешь по нему к лесу.

— Так.

— У леса ручей. Там ивы, даже ночью их видно. И по ручью вверх, он сейчас неглубокий.

— Так ручей приведет меня в болото.

— Все говорят: болото глубокое, а мы, детьми, по нему всюду бродили, и ничего, Хайн, ну, оступишься до колена, но не увязнешь.

— Но люди говорят…

— Про болотных духов и утопших? Да, отец Барентина утонул. Но не оттого, что болото глубокое, а потому, что был пьяный. Он лежал на животе, уткнувшись лицом в грязь. Не будь он выпивши, то сообразил бы поднять голову и жив остался бы.

— А до камней доберусь?

— На десять — двадцать метров подойдешь. Там камыш кругом. Только потише, не шурши.

— Что ж, пойду так, как ты сказала.