Ганс Фаллада - Крестьяне, бонзы и бомбы

Пять секунд — рука железной хваткой держит его за горло. Надо бежать, и он изо всей силы бьет коленом в пах долговязого. Тот вскрикивает и валится навзничь. Но пальцев на горле жандарма все-таки не разжимает, и Цеддис двумя руками еле отдирает их.

И когда, уже готовый бежать, он задерживается взглядом на лежащем в болотной жиже человеке, молодой парень в рубахе издает истошный вопль: — Мужики, сюда! Изменник! Мужики, помогите!

Цеддис больше не ждет; он прыгает в болотную жижу, обдавшую его лицо липкими брызгами, и кидается прочь, с трудом выдирая ноги из вязкого ила. Справа и слева от него шлепаются брошенные вслед дубинки, булькают камни.

Цеддис бежит, но ему кажется, что он топчется на одном месте. А вот и кустарник, за которым он обнаружил шалаш с краденым имуществом. «Ну и дурак же я, — думает он, — что сбил курок. Как бы пригодилось сейчас ружьецо!» — И вспоминает о молодом небритом парне в рубахе.

Внезапно его осеняет: «Будь я проклят, ведь я подумал об этом полчаса назад: ведь это Тиль, бомбометчик, я же видел его фото на объявлении о розыске. Он бежал из следственной тюрьмы в Штольпе. Надо послать рапорт. — И, двадцать шагов спустя: — Да, не очень-то резво они гонятся за мной. А может, не посылать рапорта? Ведь сейчас он сбежал к крестьянам».

Цеддис ступает в ручей с твердым дном.

Пострадавшего подняли на валун. Там он и сидит, уткнув лицо в ладони, и временами стонет от боли и корчится.

Позади, возле Падберга, стоит Тиль. Хорошо, что хоть один человек, знавший его, подоспел к нему на помощь, — крестьяне не оставили бы незнакомца целым и невредимым.

Бентин наклоняется к стонущему и что-то ему говорит. Потом говорит граф Бандеков, потом первый старшина, второй, третий.

В ожидающей толпе крестьян, почти неразличимой в темноте, бродят смутные слухи: их вожака отпустили, чтобы убить здесь, в болоте. И тот негодяй в задрызганной рубахе — полицейский шпик, который должен был это сделать… Нет, он спаситель. Сын крестьянина из-под Штольпе… Знаменосец Хеннинг, который драпанул из тюрьмы…

Двое старшин помогают сидящему встать. Он обнимает их за плечи, они его за поясницу, и вот он стоит лицом к своим землякам.

— Меня выпустили из застенков республики, — медленно говорит Франц Раймерс. — Почему — не знаю. Знаю только, что они меня опять сцапают, — нынче, завтра, когда-нибудь. И некоторых из вас впридачу. Но выпустили меня в добрый час. Моя жена, пославшая меня сюда, сказала мне в двух словах, о чем будет речь. К чему тут выжидать, говорить, раздумывать? Коли упал в воду, не раздумываешь, стоит ли плыть! — Раймерс делает паузу. — Они играют с нами в кошки-мышки, берлинские господа. А горожане Альтхольма и Штольпе делают то, что им прикажет господин министр с польской фамилией, повелевающий немецкими крестьянами. Но в кошки-мышки играют в темноте, и некоторые кошки уже учуяли, что в темной горнице сидит бульдог. Значит, вы раздумываете, объявить ли опалу Альтхольму?

Глухая тишина. Масса ждет.

Внезапно Раймерс кричит во весь голос: — Разве не сказано в Библии: «Око за око, зуб за зуб»? Разве не наказывают детей за вину отцов до третьего и четвертого колена? Что, боитесь поступать по божьим заповедям?

Он отстраняет старшин, поддерживающих его. Теперь Раймерс стоит один, на валуне темнеет его высокая худая фигура с прижатыми к телу руками.

— Мы, крестьяне Померании, — громко говорит он, — объявляем предательскому городу Альтхольму опалу.

Ни один из вас не должен заходить ни к одному альтхольмцу, что-нибудь у него покупать, что-нибудь брать в подарок, что-нибудь одалживать. Вы не должны проводить с ними время, не должны вообще разговаривать с ними. У кого в Альтхольме есть родичи, пускай скажет им, чтоб они не показывались в деревне, пока опала не будет снята.

Кто привык раз в неделю ездить на рынок в Альтхольм, пускай себе ездит. И пускай продает, но ничего не покупает. А кто привык поставлять альтхольмцам на дом масло, яйца, птицу, картошку, дрова или что бы то ни было, тот пускай не заявляется в Альтхольм, ибо не должно вам заходить ни в один дом в этом городе.

Смотрите за вашими женами, чтоб они делали так, как поставлено сходом, чтоб не бегали по лавкам в Альтхольме и ничего не покупали у торговцев-жидов.

А кто нарушит эту опалу, в большом или в малом, с умыслом или без умысла, того считать как альтхольмца, как такого же опального, и пускай никто не говорит с ним, и никто его знать не знает.

Староста умолк. Падберг, приблизившись, что-то шепчет ему на ухо.

— Тут, среди нас, был шпион, — говорит Раймерс. — Нам еще не ведомо, кто он, но мы это узнаем. То, что он услыхал, нас не заботит, все равно завтра вся провинция будет знать, что мы объявили Альтхольму опалу. А если мы и встречаемся тайно, в темноте, то лишь потому, чтобы ищейки республиканские не разогнали нас. — И, повысив голос: — Ступайте по домам, мужики!

На углу Кальвин- и Пропстенштрассе сходятся садовые заборы оптового купца Манцова и торговца сырьем Майзеля. Оба — члены муниципалитета от демократов, Манцов даже — по соглашению с СДПГ — председатель оного, а Майзель — наш пострел везде поспел — ведает городским информационным бюро Альтхольма.

Прекрасное июльское утро, не слишком жарко, свежий ветер со стороны моря охлаждает солнце, шевелит листвой в саду, где прохаживается Манцов. Он только что вылез из постели, выпил кружку черного кофе, и сейчас с помощью солидной порции жевательного табака пробует избавиться от запаха перегара во рту после вчерашней попойки.

У Манцова в Альтхольме две клички: «белый негр» и «друг детей». Белым негром его прозвали из-за внешности — толстых губ, покатого лба и черных курчавых волос, а другом детей потому, что…

По привычке он заглядывает через забор в соседские сады, хотя знает, что мамаши строго-настрого запретили детям справлять свои «делишки» в саду и вообще подходить близко к манцовскому забору. Прохаживаясь, Манцов не теряет надежды, что вдруг этакая аппетитная малышка лет восьми или десяти… Но его взгляд обнаруживает лишь Майзеля, коллегу по фракции, владельца четырехэтажного склада и повелителя семидесяти старьевщиков.

— Здорово, Франц.

— Привет, Эмиль.

— Вчера долго еще сидели?

— До пяти. Какой-то полицейский обалдуй хотел закрыть ресторан в три часа. Ну я ему вправил мозги.

— Да? — заинтересовался Майзель.

— Выписал ему бумажку, что я, как председатель муниципалитета, отсрочиваю полицейский час до шести.

— Что скажет на это Гарайс?

— Да ничего! Думаешь, он станет портить со мной отношения, — сейчас, когда бойкот уже идет вовсю и турнир должен сорваться?