Тоомас Винт - Остановка в городе: Рассказы и повесть

Прошло немало времени, прежде чем я огляделся вокруг: дома неожиданно оказались крошечными и далекими, меня окружал коричневый с пожухлой травой пейзаж. В нескольких десятках метров от меня я увидел одинокое дерево с пышной зеленой листвой позднего лета. Заметь: в апреле я увидел дерево с зеленой кроной и ни разу не подумал, что это мог быть обман зрения. Я и сейчас мысленно могу нарисовать себе эту картину, и на ней зеленое дерево … Я подошел к дереву и прижался щекой к шершавой коре, не знаю почему, но я снял шапку и почувствовал, как легкий ветерок ласкает мои волосы, а затем меня охватила грусть, но не грусть по чему-то определенному, а огромное, заполнившее всего меня чувство печали. Я зашагал дальше, старался думать о предстоящих вечером соревнованиях, но не мог, я попал во власть чего-то доселе неизведанного, чего именно, я не понимал да и не пытался понять. Незаметно для себя я очутился на берегу маленькой речушки. Пошел вдоль берега, в одном месте через речушку был перекинут мост, перебравшись на другую сторону, я обнаружил, что нахожусь на песчаном полуострове, поросшем ивняком. Песок был удивительно белый и чистый, словно по нему никогда не ступала нога человека, и внезапно я ощутил необъяснимую радость. У меня было чувство, словно я всегда стремился попасть именно на этот полуостров. Я представил себя здесь летом: я лежу на песке, слежу за перемещающимся солнцем и искрящейся неподалеку от меня голубой водой. Я счастлив, но это какое-то беспредметное счастье. Мне трудно объяснить, надо это самому пережить, я только могу сказать, что с того дня весь мир стал для меня иным.

Позднее я очень часто думал об этом полуострове, мечтал когда-нибудь летом приехать сюда, нередко то воспоминание встает у меня перед глазами, я пробовал дать этим минутам какое-то рациональное объяснение, думал о том, что там произошел физический и одновременно символический отрыв от обособленного спортивного братства; я впервые почувствовал себя человеком, частицей природы, а не механическим готовым продуктом… Хотя в действительности такая трактовка не имеет ни ценности, ни значения…

Мой муж пришел в возбуждение от этих воспоминаний, мы уже не идем, а мчимся по улицам, иногда останавливаясь, чтобы спросить дорогу, в конце концов влезаем в автобус, и я понимаю, какое это блаженство — сидеть. Муж утешает меня, объясняя, что автобус повезет нас мимо порта на окраину города к гостинице, где они в тот раз ночевали, это и есть конечная остановка, а оттуда рукой подать до полуострова.

— Потерпи еще немного, скоро будешь лежать на горячем песке столько, сколько твоей душе угодно, я все эти годы мечтал приехать сюда… ведь это же глупо, мы понапрасну теряем столько дней на всякую ерунду и не можем сделать над собой усилие, чтобы поехать туда, куда хотим… А ведь путешествовать — это так просто, — добавляет он со счастливой улыбкой.

Я уже боюсь, что этой поездке не будет конца: мой муж с беспокойством поглядывает в окно, город кончается, справа море и корабли, как будто бы порт, а может быть и судоремонтные заводы, затем мы долго едем равниной.

— С тех пор прошло столько лет, возможно автобус едет теперь по другой дороге, — успокаивает меня муж, но я понимаю, что он взволнован, лицо его растерянно, я почти уверена, что мы едем не туда, съездим зря, вернемся измученные, отправимся в другую сторону, снова заблудимся; ноги болят, туфли жмут, но я стараюсь не хныкать. Из автобуса выходят последние пассажиры, и мой муж спрашивает, конечная ли это остановка. «Конечная», — отвечает шофер.

На автобусной остановке недавно построенный из силикатного кирпича павильон ожидания, вокруг — строительный мусор. С корнем вырванные старые деревья, огромные могучие деревья беспомощно лежат на поле, развороченном бульдозером. В отдалении, за высокой сетчатой оградой наполовину возведенные строения. Рабочие кладут стены. На берег вытащено ржавое судно. На пригорке уцелевшее одинокое дерево. Дерево с зеленой кроной. Мой муж увлекает меня за собой. Спотыкаясь, мы вприпрыжку взбираемся на пригорок. Наверху видим скопившуюся желто-серую грязную воду, которая клином прокладывает себе путь в равнину. И больше ничего.

Я сажусь и снимаю туфли. Ненавистные туфли, волдырь на пальце правой ноги уже лопнул; стертое место покраснело и покрылось темными пыльными разводами. Я снова пробую надеть туфли, но чувствую острую боль. Решаю — лучше пойду босиком. Мой муж изучает окрестности. Молча. Сосредоточенно. Мне страшно оттого, что он может сейчас сказать, и я медленно начинаю брести обратно к автобусной остановке.

— Они здесь все застроили, — говорит он с грустью, — мне кажется, что эта речушка была до автобусной остановки. Может, сходим туда, так, на всякий случай, отсюда близко, — и он показывает на виднеющиеся вдалеке ряды одноэтажных домов.

Я хочу возразить, сунуть ему под нос свой стертый палец, чтобы он, наконец, заметил его, но муж продолжает идти: замкнутый, угрюмый, погруженный в себя, грустный, и мне становится жаль его, хочется утешить, сесть на камень, положить его голову себе на колени, постараться успокоить. Сказать, что человеческая жизнь не может остановиться из-за какого-то его воспоминания, что это воспоминание навсегда останется для него прекрасным, и что если б даже он и нашел тот полуостров, едва ли там было бы по-прежнему хорошо, потому что наверняка этот полуостров кишел бы загорающими, без конца вопили бы транзисторы, под ивовыми кустами валялись бы разбитые бутылки и скверно пахло, а так его воспоминание сохранится нетронутым и чистым.

Я иду вместе с ним мимо домов, вижу грязную сточную канаву, втекающую в море, свисающие через сетчатую ограду ветки вишен с белыми от известковой пыли ягодами, ступаю босыми ногами по острому щебню, и вдруг мой муж замечает, что я разута, и, увидев мою стертую ногу, ужасается, какой он невнимательный, относит меня на руках к водокачке, моет мне ноги, обматывает стертый палец носовым платком; уже стоя в ожидании автобуса, мы обнаруживаем, что солнце закрыли серые тучи, все вокруг потускнело и поблекло, и я говорю:

— Ничего, теперь поедем прямиком к открытому морю, где волны огромные, как в океане.

— Мне следовало бы раньше сообразить, что двенадцать лет слишком большой срок, ведь за это время застроили все Мустамяэ, а я, дурак, думал, что славный маленький полуостров под боком у города такой же, как был, — спокойно говорит он.

— Но в известном смысле наше путешествие поучительно, — продолжает он. — Я, наверное, только сейчас понял, какой чудовищно длинный срок двенадцать лет.

Да, я строю себе иллюзии, я имею полное право после вчерашнего утомительного дня и мучительного утра представить себе морское побережье, ослепительно белые дюны, в которых можно спрятаться и позагарать нагишом, вдыхая морской ветер; почему бы мне не помечтать, сидя в скоростном автобусе, который мчится по живописным местам в сторону Паланги. Только погода капризничает. Недавно солнце освещало маки и ноготки, растущие вперемежку перед автобусной станцией, а теперь оно скрылось, все вокруг серо, небо серое и дорога серая … И все-таки хочется верить, что скоро-скоро, когда мы приедем, выглянет солнышко и мне не придется надевать ненавистные туфли, я буду ходить босиком по песку, по воде, мы пойдем по песку, по воде и забудем все города, улицы и толпы людей.