Дмитрий Ахметшин - Пропавшие люди

— Можем пойти и поискать приключений по соседним дачам. У них там собаки, и у всех есть оружие. Тебе понравится.

— Я всё же не понимаю, — Кирилл перекидывает через голову ремень гитары, подключает джэк. — Почему ты не попытаешься сам?

— Этот диск для меня сейчас значит больше, чем всё моё сраное творчество. Одна из причин — что я не хочу его им портить.

Арс курит, стряхивая пепел прямо под ноги.

— Потому что всё моё сраное творчество сводится к тому, что я бухаю после концертов, нюхаю порошок, чтобы что-то написать, отвешиваю кому-то пендалей и провожу ночи в ночлежках у голубых фуражек. А наутро боюсь вспоминать, что же там было вчера. Я хочу услышать радио в сердце. Я давно его не слышал.

Кирилл всмотрелся в полыхающие голубые глаза.

— Ты под кайфом.

— Нет. Под кайфом я не такой разговорчивый. Играй давай.

Они раз за разом прокручивают диск, пробуя на вкус одну песню за другой, и опять по кругу, пока высокий голос певицы не стал казаться чем-то очень обыденным, вроде пачки кефира или грязной тарелки в раковине. Курят, теперь уже оба, не заботясь о пепельницах и щедро удобряя паркет бычками. Молчат, но это молчание плодороднее любой беседы. Кирилл играет, вплетая в женский голос композицию, то плавную и предсказуемую, то нарочито сумбурную. Мелодии перетекают друг в друга, от одной песни к другой, сливаясь в нечто совершенно новое к третьей. Педали эффектов и различные примочки сползаются к Кириллу со всего зала, как будто обрели собственную жизнь. В данный момент Арс аккомпанирует на барабанах, в перерывах пьёт крепкий переслащенный чай.

Кирилл хмурится, глотает просроченные энергетики, которые в изобилии водятся в местном холодильнике. Бросает гитару, сбитые за ночь пальцы тонут в клавишах синтезатора. И снова гитара, в звук которой вплетаются одна за другой примочки и вау-вау.

Наконец, в изнеможении падает в кресло-качалку.

— Я должен увидеть её лицо.

— Что? — спрашивает Арс, но Кирилл продолжает:

— Поговорить с ней. Узнать, что ею движет, и какие мысли вращаются в её голове. Прекрасной, бля, головке.

Он осознаёт, что сказал, замолкает. Рот открывается и закрывается, как будто Кирилл надеется, что матерное слово одумается и вернётся к нему. Залетит обратно. Арс отставляет кружку и следит теперь за ним с интересом, как энтомолог за редкой бабочкой.

Кирилл краснеет и говорит чуть тише, теперь тщательно подбирая слова:

— Понять, как ей это удалось… Из того, что мы сегодня записали, мне нравится от силы пять-десять минут, но ни одна секунда не подходит к этим песням. Они либо слишком просты для них, либо слишком сложны. Разве я не прав?

Он смотрит на Арса.

— Прав. Получилось дерьмово.

Довольно долго они сидят в молчании, хмуро наблюдая, как светлеет за окном. Потом Кирилл вдруг расхохотался:

— Кассета.

— Что?

— Помнишь японский фильм про кассету, которая убивала тех, кто её посмотрит? Так вот, меня сведёт в могилу этот твой диск.

Арс пинает барабаны, сплевывает под жалобное гудение тарелки.

— То, что ты не можешь написать музыку на хорошие стихи значит только, что ты хреновый музыкант. Езжай домой, выспись. И завязывай с истериками.

— Да уж, — бормочет Кирилл, и его разбирает смех. — Она меня уже не отпустит.

На этой оптимистической ноте подкрался рассвет.

В помещении шелестит музыка. «Испанское Небо» Криса Айсека, настолько ненавязчивая, что подчас кто-то за укрытым тенью столиком или у стойки ловит себя на мысли, что эта мелодия звучит у него в голове.

В этом кафе считают дурным тоном навязывать музыку. Поэтому место назойливого рока и дёрганой, нервной электронике здесь занимает блюз или джаз. Иногда включают рокабилли, соул и проверенный поп, вроде Мадонны. Изредка.

Люди приходят сюда разговаривать вполголоса — с кем-то, или даже сами с собой; дремать над горько-сладким коктейлем. Стучать кончиками пальцев по столу, конечно же, в такт музыке. Здесь сине-зелёный, прохладный полумрак, будто на дне океана. Зашторенные лампы водят белыми стрелами по помещению. Точно залётные лучики света, пробившиеся сквозь толщу воды, они бросают блики-монетки на поверхность круглых столов.

Это место бывало популярным. Бывало, как сейчас, почти пустым. Мода меняется, бары, не успевшие предугадать её прихоть, разоряются или превращаются в дешёвые разливайки. Но в это заведение мода периодически возвращается, заходит выпить кофе или кампари из высокого стакана.

Должно быть, послушать музыку.

Здесь тесно. Десять в беспорядке разбросанных столиков, и когда встаёшь и отодвигаешь стул, едва хватает места, чтобы не наткнуться на соседний столик. Поэтому тут так ценится вежливость. Встал — извинись перед соседями за причинённое неудобство. Официантки снуют меж посетителями, словно стрекозы или маленькие юркие рыбки.

Под ногами что-то шершавое и уютное. Если продолжить аллегорию с морским дном — наверное, это песок. Барная стойка загромождена всякими приятными предметами. Здесь старинный проигрыватель с целыми стопками винилок. Он не работает, родные колонки Audiowood подключены к компьютеру у бармена. Несколько декоративных курительных трубок на подставках. Книги в массивных обложках; книги также стоят среди бутылок и кранов с выпивкой. Кальян, на этот раз действующий.

Двое мужчин сидят за одним из дальних от двери столиков. Лысый здоровяк довольно поглаживает бороду, когда он двигается, протягивает руку за кусочком лимона или орешками, стул скрипит под его массивным задом. Глаза закрывают огромные тёмные очки, неуместные в этой атмосфере. Белая майка и потёртые шорты, на ногах сандалии. Сургучев пьёт крепкий чёрный чай, и его товарищ периодически косится на чашку в мясистых пальцах, словно не может в это поверить.

— Вообще люблю я это дело, — говорит Сургуч. И прибавляет: — Чайку приляпать. С лимончиком вприкуску.

Лиходеев качает головой. Пиджак на его плечах беспокойно шевелится при этом движении, не то тёмно-синий, не то зелёный, не разобрать. Галстук не затянут, чтобы не давил на шею.

Они мало разговаривают. Мужчины, пережившие вместе в прошлом немало пьяных приключений.

— Как идут дела? — спрашивает Сургуч. Подбородок и щёки морщатся от широкой усмешки. — Вроде, неплохо.

— Вроде, неплохо, — как эхо повторяет Лиходеев. — Сам знаешь, то так то сяк. Моя меня уже запилила. Мол, все музыканты как музыканты, бухают и блюют в подъезде.

— Бизнесмен, мать твою, — усмехается Сургучев. Ковыряет в носу. — Ей просто скучно. Своди её куда-нибудь, трахни в общественном туалете.

— Без тебя разберусь.

Лиходеев хмурится, болтая в стакане остатки рома с колой. Смотрит в окно, где ветер комкает мусор, усопшие листья, и швыряет их на решётку, которой затянуто окно полуподвального помещения. Дождя нет, однако всё небо затянуло тучами. Так, должно быть, выглядят лёгкие заядлого курильщика.