Александр Мигунов - Сказки русского ресторана

— Какую подпись? — спросила женщина, не утруждаясь поднять голову.

— Подпись Заплетина Василия Степановича.

Все три женщины вскинули головы. Носы у них были покрасневшими от непрерывного вытирания давно уже намокшими платочками, наготове лежавшими на столах.

— Ваш паспорт. И что там вам надо заверить? — сказала женщина в синей кофте.

Она изучила документы, поглядела на Заплетина с любопытством.

— Вот уж не знала, что у Заплетина кроме дочери есть ещё сын. Где это он вас нагулял?

— Да нет, я законный, — сказал Заплетин. — Он просто развёлся с моей мамой до того, как снова женился. Мне было тогда всего три месяца.

Женщина снова перечитала бумагу, подписанную отцом, слегка поразмыслила о чём-то, позвонила куда-то по телефону. Очевидно, там никто не отвечал.

— Куда вы звоните? — спросил Заплетин.

— Василию Степановичу домой. Хотела бы кое-что уточнить.

— Нет его дома. Он на даче. Я за подписью ездил к нему на дачу.

— Вы что, подаёте на эмиграцию? — спросила женщина строгим голосом. — Такой документ Василий Степанович ни в коем случае не подпишет.

— Да что вы! Какая эмиграция! Я ж не еврей, чтоб эмигрировать.

— Василий Степанович не еврей, но, может, вы по матери еврей?

— И мать не еврейка, — сказал Заплетин, ощущая под сердцем холодок. — У вас, наверно, есть его подпись. Сравните, и не будете сомневаться. А меня посылают в командировку. В Африку. В Сьерра-Леоне.

— Может, и так, — сказала женщина, снова вглядываясь в бумагу. — А то тут у нас уже был случай. Явился еврей с такой же бумагой. Написано было, что едет в Израиль. Какой негодяй! Предатель отчизны. Да что с них возьмёшь, с этих евреев. У них никого и отчизны-то нету. Пососали Россию-матушку, и удирают в другое место, где можно ещё кого пососать. У вас, я гляжу, Израиля нету, но и Сьерра-Леоне тоже нету. Забыли вписать, как я погляжу. И точка, как вижу, не поставлена. Знаете что, от руки впишите, — сказала, подавая авторучку.

— Извините, — сказал Заплетин, не желая дотрагиваться до предмета, облепленного вирусами гриппа, и лихорадочно соображая, как ему лучше действовать дальше. — От руки вписывать не полагается. Может, евреям полагается обязательно ставить слово «Израиль», а для заграничных командировок форма должна быть вот такой.

Он передвинул бумагу женщине.

— Вы ж не хотите, чтоб я пожаловался. Отец будет очень недоволен, если вы подпись его не заверите… Не разводите бюрократию! — добавил он строгим голосом.

— Да что вы. Зачем вам кому-то жаловаться, — сказала она примирительным голосом, выдвинула ящик из стола, нашарила круглую печать и приложила её к бумаге там, где была роспись отца.

Едва в руках сдерживая дрожь, Заплетин убрал бумагу в сумку. Женщины глядели на него с едва выдавленными улыбками, более похожими на то, как если б они пососали лимон. Он выбрался под моросящий дождь.

Это был праздник. Но праздновать рано. Надо сначала вернуться в гостиницу и доработать бумагу отца. По дороге попался гастроном, где Заплетин купил поллитровку водки, банку тушёнки и хлеба, конечно.

В гостинице он извлёк из сумки портативную пишущую машинку, вставил в каретку лист документа, и долго выравнивал шрифт литеры с незаконченной строчкой текста, в которой требовалось добавить, куда именно он уезжает. В текст, который он отпечатал: Я, Заплетин Василий Степанович, не возражаю против выезда моего сына Заплетин а Павла Васильевича за границу … он должен был вставить запятую, потом слова в государство Израиль , и только потом поставить точку. Здесь было опасно промахнуться, то есть недостаточно аккуратно выровнять буковки машинки с уже напечатанным текстом. Всё получилось, как нельзя лучше. Он потянулся к бутылке с водкой.

По пути в туалет Заплетин приметил чем-то знакомого субъекта, сидевшего за столиком на двоих, тот столик неловко притулился к узкому простенку между дверями, ведущими в кухню и в туалет. Он взглянул на субъекта внимательней. Да, это был тот самый Иосиф, с которым Заплетин буквально на днях познакомился в русской церкви.

Там к нему после литургии подошёл староста церкви, пожилой, всегда приветливый мужчина с круглым веснушчатым лицом. Так уж сложилось среди людей, что у любого человека имеются если не враги, то недоброжелатели, завистники. Староста был человек добрейший, вежливый, мягкий, ко всем внимательный, но всё ж за спиной его поговаривали, будто в войну он был полицаем в селе, оккупированном фашистами, и даже участвовал в расстрелах своих же односельчан, а сейчас, мол, в роли церковного старосты замаливает грехи. Как, почему зародился тот слух? Нигде не написано, нет свидетелей, никто не сумел бы тот слух доказать, но к чему человечеству доказательства, если из собственного пальца можно высосать что угодно.

— Надо помочь одному человеку, — тихо сказал староста. — Из вашей иммиграции. Еврей. Говорит, разыскивал синагогу, а его направили в нашу церковь. Говорит, что приехал из Нью-Йорка, а вернее, как он выразился, сбежал, после того, как его ограбили. Никого в Лос-Анджелесе не знает. Он музыкант. Скрипач, кажется. И вы у нас известный музыкант. Поговорите с ним, пожалуйста.

В сторонке их поджидал человек с лицом избитым и изнурённым, давно не стриженный и небритый, одетый в помятое и замызганное, возраста от тридцати до сорока. Акушер, извлекавший его на свет, как будто, нарочно слепил его череп в виде отчётливого конуса. Голова к подбородку так сильно сужалась, что еле хватало места для рта.

— Так что с вами случилось в Нью-Йорке? — осторожно спросил Заплетин.

— Да, — подтвердил Иосиф тот факт, что в Нью-Йорке его пытались ограбить, а в отместку за то, что в кошельке оказалось всего четыре доллара, его ещё и отколошматили.

— Кроме того, — понизил он голос, — но вы этого не рассказывайте, меня те же люди изнасиловали. Две чёрные нью-йоркские гориллы. Я всегда неодобрительно относился к проявлениям расизма, но после того, как эти негры так надругались надо мной… Нью-Йорк мне не нравился никогда, и это была последняя капля — если подобное потрясение можно назвать таким маленьким словом. К тому же, я потерял работу, а кто-то сказал, что, вот, мол, в Лос-Анджелесе все музыканты нарасхват. Вот я и приехал поглядеть.

— Возможно, я вас разочарую, — ответил ему Заплетин, — но в нашем Лос-Анджелесе тоже грабят, и избивают, и даже насилуют. Не знаю, как часто мужчин насилуют, но женщин не редко, не сомневайтесь. А о том, как устраиваются музыканты, я, к сожалению, не информирован.

— А мне сказали, что вы музыкант.

— Точнее, я музыкант-бизнесмен. Я создал небольшой ансамбль из музыкантов, певцов и танцоров. Увы, мне не нужен другой скрипач, и, думаю, долго не понадобится. Кроме того…, — Заплетин замялся.