Александр Мигунов - Сказки русского ресторана

Было бы слишком нетактично сказать неказистому человеку, что в труппе его не только танцоры, но и певцы, и музыканты отличались хорошим телосложением, и у всех были приятные физиономии. Что делать, в Америке это важно, коль хочешь неплохо зарабатывать. Певцы, например. Сейчас голос не нужен. Тело, чтоб змейкой извивалось, стройные длинные голые ножки, детская смазливая мордашка, длинные спутанные волосы, — да чтоб бесновались вокруг головы. Публика скачет, визжит и счастлива. А отправьте на сцену прекрасный голос в ничем не выделяющейся оправе, да телом, не дай бог, толстовата, — пустой зал почти что гарантирован.

— Кроме того, — сказал Заплетин, — и в этом городе музыкантам тоже приходится нелегко. Большинство выживают на частных уроках, если, конечно, им удаётся отыскать, уговорить и удержать нужное количество клиентов.

Лицо Иосифа нервно задёргалось, как у человека, осознавшего, что его скоропалительный поступок, переезд из Нью-Йорка в Лос-Анджелес, оказался большой глупостью. Он накатил на глаза веки, сделал с лицом что-то такое, от чего оно как бы уснуло, и только всплески нервного тика, как камушки, бросаемые в воду, будоражили кожу лица в разнообразных его частях. С таким непослушно спящим лицом он стал вдыхать глубоко и медленно, и ещё медленнее выдыхать. С помощью подобного ухищрения прекратив передёргивание на лице, он широко отрыл глаза:

— Вы не могли бы подсказать, где находится русская синагога?

Заплетин знал одну синагогу, но не был уверен, насколько та русская. Они поколесили по району, где должна находиться синагога, но та как сквозь землю провалилась. Купив еду в попутном Макдональде, Заплетин решил показать приезжему берег Тихого океана.

Волны были крупные и злые, ветер — плотный и непрерывный. Прикончив свой гамбургер и кока колу, Иосиф сел на песке по-турецки и надолго оцепенел, как будто занялся медитацией, только с открытыми глазами. Жидкие замасленные волосы охотно трепались на ветру. Вскоре вздрагивать и трепетать стало всё его щуплое тело, и он превратился в крупную птицу, сидевшую клювом к волнам и ветру, и трепещущую от ветра.

Наваждение было настолько взаправдашним, что Заплетин даже встряхнул головой, вскочил с песка и произнёс:

— Мне пора ехать. Куда вас доставить?

К его удовольствию, Иосиф не попросил везти его в даль, в такую, например, как Голливуд, где обитали многие иммигранты. Он пожелал, чтоб его сбросили у ближайшей автобусной остановки. Заплетин вынул из кошелька крупную денежную купюру. Иосиф принял деньги, как должное, то есть, только молча кивнул. Такая прохладная реакция на стодолларовую купюру показалась Заплетину неадекватной, и он передумал давать Иосифу свой адрес и телефон.

«Я подал ему деньги, как милостыню, а он по ресторанам, видишь ли, таскается», — подумал Заплетин с неудовольствием, увидев Иосифа в ресторане, столкнулся с ним взглядом, отметил в глазах его то ли страдание, то ли тоску, сделал вид, что не узнал, и прошёл далее, в туалет.

Иосиф же Заплетина не узнал не по причине плохой памяти, а оттого, что в тот момент он находился в состоянии глубокого оцепенения. Время от времени он вздрагивал и трепетал телом, как птица. Кто-то из сидевших неподалёку заметил это и усмехался. Иосиф же был погружён в размышления и им сопутствующие ситуации, далеко отстоящие от ресторана.

В момент, когда мимо шёл Заплетин, он размышлял о невзрачной травинке, которую он, проходя по лугу, когда-то сорвал и прикусил. Горечь во рту не была неожиданной, но она его в тот момент поразила, и он взглянул на мокрые травы (и одновременно на Заплетина) с необычайно острой тоской. Эта трава на этом лугу вырастала из года в год, и страшно сказать, сколько тысяч лет. Он родился, когда-то умрёт, а эта трава и до него, и при нём, и после него росла, растёт, и будет расти. И кто бы, когда бы не посмотрит на траву этого луга, он увидит её такой же, какой видел её он. Ему стало жутко от превосходства этой травы над человеком, жутко от собственного ничтожества, жутко от мысли, что на фоне вечных повторяющихся явлений он вспыхнул на миг, чтоб тут же исчезнуть, и не повториться никогда. Вот что такое он и трава: трава — повторяемость, то есть вечность, а он, гордящийся неповторимостью — просто мгновение уникального. Вот что такое он и трава — это превосходство повторяемости над ничтожеством неповторимости.

Но как он оказался в ресторане? Нет, не специально, и не собирался, а просто прогуливался по бульвару, увидел вывеску «Русская Сказка», и ноги сами свернули к дверям. В фойе, разглядывая картины, вспомнил про нетронутые сто долларов, которые несколько дней назад ему подарил случайный знакомый, и которые он так ловко припрятал, что их не сумел бы обнаружить самый придирчивый грабитель. Девушка, сидевшая за конторкой, брезгливой гримаской на лице осудила его одежду, взлохмаченные волосы и изнурённое лицо, хотела ему тут же отказать под предлогом того, что всё забронировано, но всё же решила ему отдать столик между кухней и туалетом, куда никто не хотел садиться; и даже в горячие вечера тот столик, бывало, пустовал.

Иосиф долго сидел не обслуженным, хотя как раз мимо него, иногда его даже задевая, в кухню шныряли официанты. Наконец, какой-то остановился, спросил, что Иосиф будет пить и почти сморщился от того, что клиент заказал простую воду, немного сыра и колбасы. Иосиф отметил гримасу работника, но не станешь же каждому объяснять, что алкоголь не сочетался с его болезненным организмом. Сыр с колбасой были слишком солёными, их бы смягчил какой-нибудь хлеб, но Иосифу никак не удавалось привлечь внимание официанта. Пришлось всё жевать без всякого хлеба, запивая водой из стакана. Ему захотелось ещё воды, но пустые стаканы паршивых клиентов в русских ресторанах не замечают.

Все эти житейские неудобства Иосифа не слишком беспокоили, поскольку большую часть своей жизни он проводил не в том времени, в котором физически пребывал, а в каком-то другом, параллельном времени. По этой причине он всем казался странным, непонятным человеком, даже психически ненормальным. С работы его выгоняли везде, и в Америке, и в России, и всем недовольным работодателям казалось, что он халатен, ленив, не способен концентрироваться на задании. Никому в голову не приходило, что все изъяны в работе Иосифа происходили от неумения пребывать в том правильном времени, в каком он обязан был трудиться.

Вот и сейчас он сидел в ресторане перед огрызком колбасы и стаканом, незаполненным водой, но на самом деле сидел у окна, глядя на заснеженное озеро. На стекле была тёмная точка. От лёгкого движения головы эта точка перемещалась на пятно чёрной полыни и на фоне её становилась светлой. «Так же, быть может, — думал Иосиф, — и какие-то люди могут меняться: средь плохих они становятся хорошими, а среди хороших, напротив, плохими». Над поверхностью озера от ветра взвивались лёгкие смерчи из снега. Из соседнего невидимого дома вышел мужчина с рыжей собакой и лыжными палками для баланса. Он медленно стал удаляться вглубь озера. Иосиф отвернулся от окна и продолжил писать письмо. Потом снова взглянул в окно и обнаружил, что мужчина оказался гораздо ближе, хотя он по-прежнему удалялся, и рядом с ним прыгала собака. Иосиф продолжил писать письмо, прогоняя мысли о человеке, который, спиной к нему, уходил, но при этом почему-то приближался. Такое не раз уже случалось, то есть Иосифу удавалось жить в обратно текущем времени, как в фильме, где крутят плёнку назад. Он вновь оторвался от письма. Человек был к окну почти вплотную, энергично вглубь озера удаляясь, от окна отбегала и собака…