Александр Мигунов - Сказки русского ресторана

Увы, нам снова пришлось натолкнуться на ту пагубную страстишку, ради которой Перетятько эмигрировал из России, из-за которой он лишился своего успешного бизнеса и сейчас за оскорбительную зарплату был вынужден вкалывать в химчистке. С большой неохотой, но ради правды, автор вынужден проследить за воспоминанием Перетятько, спровоцированным девочкой с бантом, и которое, как многие воспоминания, нахлынуло, не спрашивая разрешения.

Как-то он приехал в совхоз, которому некий патриот дал имя «Памяти 13-ти Борцов». Похоже, эти тринадцать борцов сражались за неправильные идеи, и жизнь за них пожертвовали напрасно, поскольку столь убогой деревушки Перетятько ещё и не видал. Гостиницы там, конечно, не было, как и в других деревнях района, да и само слово гостиница там вызывало ассоциации с чем-то сверкающим, заграничным, а у кого-то и с чем-то похабным.

Не натренированный молчать в присутствии другого человека, он, тем не менее, научился не использовать дерзкого слова гостиница . Добравшись до нового местечка, он подходил к какой-нибудь бабке, которая, если не ливень с градом, трескучий мороз, недомогание, — которая тощим своим задом, утеплённым слоями мануфактуры, отполировывала скамейку перед старым своим обиталищем, где родился её покойный муж, выросли дети, надвинулась старость, и наблюдала, что происходит в пространстве, доступном слабым глазам.

— Красиво у вас, — говорил Перетятько, осторожно присаживаясь на скамейку, такую же старую на вид, как её пожизненная госпожа. Ибо, если не осторожно, и скамейка, и он, и бабка могли бы болезненно обрушиться под внезапно добавившимся весом примерно в двести сорок килограммов.

Удостоверившись, что скамейка, тихо потрескивая и покачиваясь на подгнивших в земле ногах, дополнительный груз всё же выдерживала, он с притворным восхищением на лице начинал нахваливать красоту, в которой присутствовали развалюшки не лучше, но и не хуже бабкиной, скелеты заборов, лужи, колдобины, спящая чумазая дворняжка, петух, вяло следующий за курицей, которую готовились прирезать за хроническую бесплодность, в которой повинна была не она, а импотенция петуха. Потом он оборачивался к бабке и заводил с ней разговор или, точнее, монолог, во время которого бабка кивала, а он витиевато сообщал, что он — фотограф в районном центре, приехал сюда в командировку запечатлеть красоту жизни, и заодно не возражал бы пофотографировать желающих. А, кстати, не знаете ли, бабуся, у кого тут возможно заночевать, — за деньги, конечно, не бесплатно. Деньги, чего тут, соблазняли первую попавшуюся бабку.

Вот у такой именно бабки из «Памяти 13-ти Борцов» он однажды остановился. За ерундовое вознаграждение старуха известила близлежащие дома о прибытии столичного фотографа, который дёшево и сердито согласен отщёлкать всю семью, а деньги при этом не возьмёт, то есть возьмёт, но только завтра, и если фотографии понравятся. Звучало всё это, как дармовщина, на которую только дурак бы не клюнул, и все тут же начали принаряжаться, вылезать на скамейки у домов, оповещать других соседей, — иначе, деревня оживилась, как в день всенародного торжества.

Отщёлкав всех желающих увековечиться, Перетятько набросился на похлёбку, поверхность которой переполняла флотилия толстеньких шматков, на вкус оказавшихся чистым жиром, а несовершенства той похлёбки он частично перечеркнул половиной буханки чёрного хлеба. А потом ещё целую пару часов сибаритствовал у самовара, надуваясь жидким чаем и посасывая сахар в виде крошечного осколка.

Бабка любила поговорить, но ей в этот раз не повезло блеснуть историями из прошлого; ей лишь с трудом в монолог фотографа удалось вклинить кое-что о себе. А именно: пьяницу схоронив (слово муж она ни разу не употребила), она много лет куковала одна, но недавно скончалась младшая дочь и за собой оставила девочку; ту, как полную сироту, государство хотело забрать в детский дом, но бабка её отвоевала, так они вдвоём и поживали.

Тут же, как будто для подтверждения, явилась замызганная девчонка, на вид от шести до восьми лет. Отругав, что шаталась бог знает где, бабка ей сунула хлеб и похлёбку, и внучка исчезла в угол домишки, где стала украдкой вылавливать жир и кидать его в тёмный угол (чтобы потом, украдкой от бабки, бросать его в пасти соседских псов), а потом занялась чистописанием и арифметическими задачами.

От чая, пусть слабого, но в количестве, фотограф достаточно взбодрился. Он отыскал в доме чулан, в котором создал красное освещение и незамысловатую лабораторию для проявления фотоплёнок и печатания фотографий, провозился там до первых петухов, а потом тихо, почти на ощупь забрался на печь, где ему постелили.

Проснулся он вскоре оттого, что его трогали под одеялом за одно интимное место. Перетятько попробовал понять, где он находится и с кем (поправимся: приятные ощущения вначале задали вопрос: с кем?). Вид его жиром облитого тела и под стать ему рыхлой морды не вызывал у дам аппетита, поэтому он в своём городке женщинами не был избалован. В его узкую железную кровать, в которой он едва умещался, изредка всё ж залетала плоть, противоположная мужской, но большинство таких происшествий оставляли залётных птиц в недоумении, раздражении и сексуальном дефиците, поскольку непьющий толстый мужик в постели оказывался импотентом. Конечно, его это тоже раздражало, а больше — тот факт, что на самом деле он импотентом не являлся, поскольку ночами, по утрам, либо в ситуациях одиночества у него всё было в полном порядке. В деревнях Перетятько везло больше: там мужики умирали, как мухи, от чрезмерного алкоголя и связанных с пьянками происшествий, и женщины совсем не придирались к любому лицу мужского пола.

«Бабка! — подумал Перетятько, вникая в приятные ощущения. — Во, старушенция! Bо даёт»! Он захотел, чтоб его потрогали немного в другом месте, повёл свою руку к руке бабки, и наткнулся на тоненькие пальчики, сладко гулявшие по территории, запретной для маленьких детей. «Девчонка»! — подумал он в изумлении, хотел откатиться от греха, но получилось совсем другое: ручонка дёрнулась под его пальцами, как испуганный воробей, хотела вспорхнуть и улететь, но её успела перехватить широкая мягкая ладонь, и вновь посадила её на ствол. Когда мужское тёплое семя обрызгало девочкино лицо, она испугалась, заколотилась под тяжёлыми одеялами, рванулась с печи и свалилась на лавку, на которой спала бабка.

Девочке очень повезло свалиться на мягкий бабкин живот, а не на твёрдое дерево лавки или, что хуже, упасть на пол. А бабка, конечно, заорала — и от боли, и от испуга, но, слава богу, тощая внучка по весу была если не кошкой, то не больше, чем три кошки, иначе, всё получилось так, как если бы с печки на бабкин живот одновременно свалились три кошки; в результате, живот бабки не лопнул, и ничего в нём не нарушилось, лишь только ускорились и завершились процессы, называемые естественными.