Александр Мигунов - Сказки русского ресторана

Пока она видит какие-то сны, заглянем в её прошлую жизнь. Несмотря на ещё молодые годы, Белка жизнь прожила большую, то есть мы имеем в виду то, что жизнь не должна измеряться лишь количеством прожитых лет, а лучше её измерять переездами, переменами, буйством, кипучестью, ссорами, ненавистью, любовью, глубиной и насыщенностью ощущений, качеством общения с людьми, — иначе, всем, только не скукой и рутинным размеренным существованием.

До первой эмиграции в Америку (да, она дважды проделала то, что многим и раз не удалось) Белка престижно жила в Ленинграде, замужем за всенародной знаменитостью. После развода она побуянила в компании холостяков, а когда истощились деньги от брака, обратила внимание на евреев, которые отваливали на Запад во всё возрастающих количествах.

Белке женить на себе еврея было проще, чем не женить. Не истёк и медовый месяц, молодожёнов отыскали неведомые родственники в Израиле и тут же выслали приглашение переехать в Израиль постоянно для воссоединения семьи . Жизнь без израильской родни стала буквально невмоготу. Молодожёны о том написали в организацию ОВИР. Подождав несколько месяцев, ОВИР опустил двух отщепенцев на одну чашу весов, а на другую — две квартиры в лучшем районе Ленинграда. Квартиры так резко перевесили, что подбросили молодожёнов в кресла самолёта «Аэрофлота», который в то время едва успевал очищать Советский Союз от ненужного населения.

В самом начале иммиграции Белка пыталась стать моделью, и даже немного на том зарабатывала. Потом она поссорилась с агентом, — несколько раз не явилась на съёмки по причине похмельного состояния, — и оказалась на мели. Её приютил добрый Жидков, хотя в данном случае доброта сочеталась с возможностью пожить с одной из красивейших русских девочек, эмигрировавших в Америку. И вдруг Белка всех поразила тем, что решила вернуться в Россию. И вернулась. И все ощутили, что без неё в русских компаниях стало как-то тише и скучнее.

Как-то Заплетин заехал к Жидкову, а дверь вдруг открыла Белка Чалая. Заплетин замер перед порогом.

— Ты же в России, — промямлил он.

— В какой я России? Вот же я, тута. Не призрак. Можешь меня пощупать.

— Да как же? — неловко тронул он Белку недалеко от роскошной груди. — Тебя по телевидению показывали. В группе вернувшихся в Союз. И статья в русской газете, как вы по советскому телевидению Америку грязью поливали…

— Господи, какая ерунда! Что случится с богатой Америкой, если какая-то русская девочка её мазнёт испачканным пальчиком? Её свои-то, американцы, пытаются вывалять в грязи, а она богатеет, да процветает. Видел бы ты, что в России творится… Сашка! — крикнула она в кухню. — Подай же скорее человеку. А то он никого не узнаёт.

Жидков вышел с бутылкой водки, пакетом чипсов, сыром, стаканами. «Как же тебя-то не узнать? — думал Заплетин, на Белку поглядывая, пока организовывался стол. — Всегда вот такая непредсказуемая. Настасья Филипповна из „Идиота“».

— Ну, рассказывай. Как там в России? И как удалось опять эмигрировать.

Принципиальные иммигранты сурово осуждали возвращенцев (решивших вернуться в Советский Союз). Как их только не называли: пятая колонна, политическая проститутка, кэгэбэшник, предатель, сволочь. Заплетин эти прозвища не использовал, он сам слишком часто скучал по России. Он даже оправдывал возвращенцев: что поделаешь, если в Америке человеку либо не повезло, либо многое в ней оказалось чужим, непонятным и ненужным.

Когда Белка реэмигрировала, сначала всё было совсем неплохо, — друзья, любовники, рестораны, масса культурных развлечений. Деньги водились: меняла доллары, продавала западное барахло. В обмен на покладистые интервью о том, как в Америке всё ужасно, правительство выделило ей комнату в общей квартире с пятью семьями, с одной кухней, одной ванной и таким же количеством унитазов.

До Белки в той комнате жил инвалид, который, как положено инвалидам, был неизлечимым алкоголиком. Он беспрерывно кашлял и харкал, пил валидол, страдал от печени, валялся по больницам и санаториям, — иначе так радовал соседей неизбежной скорой кончиной, что даже не было необходимости подсыпать ему в пищу крысиный яд. Пока он ещё не совсем загнулся, все предусмотрительно написали слезоточивые заявления с жалобами на тесноту и убедительно попросили предоставить дополнительную площадь.

Инвалид предсказуемо подох, но в комнату вдруг поселили Белку, молодую красавицу со стороны. Соседи страстно погоревали о беспросветности в судьбе, потом отыскали утешение, что комната другим-то тоже не досталась, а Белку, понятно, невзлюбили ещё до того, как её увидели. А увидев, разбились на два лагеря. Все женщины Белку возненавидели за наглость родиться такой красавицей. Мужчины, симулируя безразличие, стали подстраивать варианты остаться с Белкой наедине, а под шипение жён закуривали:

— Да нет, — обволакивались дымом, — она, вроде, на шлюху не похожа.

Белка дома бывала мало, гостей и других не приводила, о себе ничего не говорила, — иначе, она оставалась загадкой, которую всем не терпелось решить. И решили, таким вот образом. В России, напомним иммигрантам, при всех многоквартирных сооружениях были (и, кажется, ещё есть) замечательные организации — Жилищно-Эксплуатационные Конторы, в которых работали Маруси, Клавдии, Фаины и Ивановны. У них-то соседки и разведали, что Белка была политической беженкой, жила в Америке, и вернулась, и её даже по телевидению показывали в группе политических хамелеонов. Из обычной суки и шлюхи Белка мгновенно доросла до статуса предателя и шпионки. Мужчины и женщины объединились. Во все инстанции полетели коллективные гневные письма: преданных Родине честных тружеников не замечают, не дают, а шлюхам, предателям и тунеядцам — почему-то дают, и даже без очереди.

Обстановка в квартире сложилась так плохо, что Белка решила вернуться в Америку. Да и другое (дефицит, хамство, обман, матерщина, грязь) тоже мешало любить Родину так, как любили её соседи. И ко всему: к ней почти ежедневно стал наведываться участковый, и всё с одним пакостным вопросом: когда вы бросите тунеядствовать?

— Глядите, — однажды он пригрозил, — здесь вам не Америка, понимаете? Даём вам самый последний шанс: ежели в пару недель не устроитесь, привлечём к судебной ответственности. В нашем городе-орденоносце подобные трутни ни к чему.

Искать работу и где-то работать? — эта мысль заставила Белку соблазнительно приодеться и отправиться в консульство США.

— Ну что же, — сказал ей всегда высокий, всегда улыбающийся американец (он ещё был всегда женатый, но в силу мужской изначальной испорченности не мог бороться с собственным взглядом, который, как Белка и рассчитывала, пытался проникнуть одновременно в два сумасшедших треугольника, между грудями и коленями). — У вас был год, чтоб передумать. А год, — американец заглянул в бумаги, — далеко ещё не истёк. — Он сложил на груди руки, волосатые, но не рабочие. — А что вы так торопитесь в Америку? Поживите ещё немножко на родине. Поучите меня русскому языку.