Александр Мигунов - Сказки русского ресторана

Перетятько лежал, тяжело дыша, слушая звуки переполоха, с ужасом думая о последствиях пережитого удовольствия. Девчонке, однако, хватило ума умолчать о причине её падения, фотограф сделал вид, что не проснулся, а бабка, исподнее простирнув и поменяв его на сухое, и не забыв отругать девочку, послала её досыпать на лавке.

— Ах, эти русские тёплые печи! — воскликнули рядом с Перетятько.

От этого внезапного восклицания его собственная слюна плеснула в дыхательный проход, и он закатился в неистовом кашле. Абадонин, оказавшийся за столом, ударил Перетятько по спине, кашель моментально оборвался, и Абадонин продолжал:

— Не всё обожаю в русской деревне, но к русским печам — нежнейшие чувства. Бывало, вскарабкаешься на печь, в душный, дымком пропахнувший сумрак, и часто это не сумрак даже, а непроницаемая темнота. Утонешь коленями в матрацах, полезешь по качающимся кочкам сквозь ворох заскорузлых одеял, пахнущих старой пылью и пеплом, нащупаешь что-то вроде подушки, завалишься, на спину перекатишься, закроешь глаза, и ощущение, будто падаешь в мягкую пропасть. И, о как мечталось в неё проваливаться в сопровождении нежного тела! Один, в томительных грёзах о рае, с усладой внимаешь звукам вокруг: мурлыканью рядом возникшей кошки, тихому потрескиванию поленьев, мокрому, с хрипами, кашлю хозяина, сварливому голосу старухи, хныканью упрямого младенца, которого пытается усыпить тихая песенка юной мамочки. О, крыша мира, с которой слетаешь в самую суть настоящей жизни, в прелесть фантазий о юной мамочке, в сон, за которым другой сон… Так дербалызнем за русские печи!

И этот восторженный монолог Абадонин закончил так логично, что нет даже смысла пояснять, как именно он закончил. Перетятько, как и следовало ожидать, тост Абадонина не поддержал из-за возможности мигрени.

В очередной свой перекур армян навестил солист Тигран. Белка ему прыгнула на колени, сунула руку под белый пиджак, гладила там звериную грудь и шептала ему на ухо:

— Ты знаешь такую скороговорку: милая Мила мылась с мылом. Намылилась, смыла — так мылась Мила. Ну-ка, Тигрик, быстро скажи.

Тигран начал, но тут же запутался.

— А ты меня мылом сегодня помылишь? — спрашивала его Белка.

— Помылю, помылю, — Тигран отвечал.

— А смоешь мыло? — шалила Белка.

Что-то стало её тревожить, она обернулась и взглядом столкнулась со взглядом незнакомого мужчины. Для неё это было непривычно — оборачиваться на взгляды, она ещё девочкой привыкла, девочкой стройненькой и смазливой, что на неё всегда кто-то пялился, а там, где было много мужчин, на неё пялились все мужчины. Резко к Тиграну повернувшись, Белка без повода и так громко захохотала ему в ухо, что он её почти уронил.

— А как насчёт этой? — спросил Басамент, обернувшись на Белкин смех.

— Она — прекрасна, — сказал Заплетин. — А как когда-то заметил Платон: прекрасное — это сияние истины . Белка прекрасна, пусть иногда какой-то язык назовёт её шлюхой.

— Красивая девка, — сказал Басамент. — Но я говорю о нашем бизнесе. Плевать на её сексуальную жизнь. Лишь бы полезной оказалась. Что ты о ней думаешь, Заплетин?

— Да разное думаю, — отвечал. — Вряд ли с ней что-нибудь получится, но почему бы не попробовать. Жидков знает Белку намного лучше. Она у него даже жила. Ты у Жидкова лучше спроси.

— Да, — подтвердил Жидков. — Белка со мной пожила немного. Не потому, что в меня влюбилась или я для неё особенный. Она тогда из России вернулась и находилась на мели. Но мне от неё пришлось пострадать. Известный вам проходимец Чичиков так бы сказал о моей истории: потерпел по службе за правду . Служба, конечно, не в смысле работы в каком-нибудь учреждении, а в том, что…

— Ладно, — кивнул Жидков. — Расскажу, как я потерпел за правду. Как-то Белка меня попросила почитать и оценить её стихи. Тогда я не знал, что она сочиняет, но в женщине Белкиного размаха ничему не следовало удивляться, и я постарался не удивиться. Я, напротив, даже смутился: ну кто я такой, на самом деле. Я и в своих несмелых рассказах в то время был так не уверен, что когда Марамзин их расхвалил и напечатал в журнале «Эхо», я решил, что он просто погорячился. Я так и сказал Наташе: не смею. А кроме того, — добавил я, — я не поэт, чтоб судить о поэзии. Белка настаивала, и я сдался. Над стихами её я возился с неделю. Слабые в сторону отложил, оставшиеся честно отредактировал. Отдал ей стихи, — благодарила. А я был доволен, что услужил. Потом Белка куда-то исчезла; не видел её, наверно, с полгода.

Однажды ко мне явились приятели, выпить уже не помню за что, и с ними были Белка с Лимоновым (она была в Лимонова влюблена, и даже в Париж за ним вскоре последовала; хотя, чего же, Париж — не Сибирь). На той вечеринке хмельная Белка мне сказала примерно такое: а Лимонову стихи мои понравились, даже те, которые ты отверг, не знаю, как это мне пришло в голову просить твоё мнение о стихах. Такую мне вдруг отвалила пощёчину. Вскоре ещё один поэт попытался всучить мне свои рукописи, якобы для общего ознакомления. Нет, отвечал я с вежливой твёрдостью, зарёкся я связываться с поэтами. Щепетильны, обидчивы, подозрительны, мнительны, мстительны, опасны.

— Белка опасна? — хмыкнул Заплетин. — Не для меня, во всяком случае. Ладно, я сам с ней поговорю.

Он подошёл к столу армян.

— Привет, Наташа, — сказал он. — Можно с тобой переговорить?

— Кто он такой? — спросил Тигран.

— Здорово, Заплетин! — воскликнула Белка, узнав его не в первую секунду.

Обнимая Тиграна за крепкую шею, она так небрежно полулежала на его широких коленях, что юбка из лёгкого материала отхлынула на бёдра и открыла трусики. Очевидно, она об этом знала, но вела себя так, будто в ней сохранилась непринуждённость маленькой девочки.

— Армяне! Налейте Заплетину водочки.

— Нельзя, Заплетин, — сказал Тигран. — Она сейчас занята. Что ли не видишь?

— Тигранчик не хочет меня отпускать. Я к тебе попозже подойду. А лучше, ты меня на танец пригласи.

— Ладно, попозже, — кивнул Заплетин.

Подтянулся к армянам и весь оркестр. Белка со всеми должна была выпить, и вскоре её так развезло, что Тигран потащил её из зала в какое-то служебное помещение. Там, не теряя ни секунды, он овладел бесчувственной женщиной, оправил ей юбку, сам оправился, вернулся на сцену, крикнул ребятам, чтоб те ему сбацали «Глазки, как сказки», схватил микрофон, и — поди, догадайся, что всего пять минут назад этот поющий со сцены южанин совокуплялся с красавицей Белкой.

Белка хоть в зале не появлялась, но время от времени возникала в головах многих мужчин. Её представляли то на диване в кабинете владельца ресторана, и к ней по очереди или даже группками наведывались армяне. То, представляли, её увезли, пользуясь задним служебным выходом, и сейчас она где-то в полу-сознании доставляет радость каким-то счастливчикам. Никто не представил её просто спящей, — но так, очевидно, функционирует наше капризное воображение, оно использует тусклую правду, как птица использует землю и ветку, — чтоб оттолкнуться и взлететь.