Александр Мигунов - Сказки русского ресторана

Когда, наконец, закончишь роман, который, если не ошибаюсь, ты затеял лет десять назад? Я думаю, твой русский язык за пять лет творческого молчания выстоялся, словно «Старый Город» — коньяк, который ты пил у меня, не взирая на количество и цену. Выражение творческое молчание можно даже развить и этак: плодотворное творческое молчание. Мы, твои будущие читатели, ждём, надеемся и желаем. Заканчивай, заканчивай, не мешкая.

Кланяйся всем, кто будет поблизости. При этом гаркни, призвякнув шпорами: извольте, мол, знать, что вам поклонился тот, кто живёт на даче в Лукошкино.

Жидков

Спасибо за три превосходных дня на твоей фешенебельной даче. Через неделю летим в Таиланд, чтобы там отпраздновать Рождество, Новый год и всё на свете, ибо вся наша жизнь — праздник. Увы, забываем мы о том, что именно наш сперматозоид опередил миллион сперматозоидов и вонзился в гигантское яйцо, произведённое нашей мамой. Мы праздновать должны это ежеминутно, и с водкой, и без водки, но лучше с водкой.

Воспарённый твоим положительным отзывом о моих, как бы, способностях, я пытаюсь ежедневно отметать идиотизм повседневной жизни, то есть работаю над романом, начатым даже забыл когда. Надеюсь закончить его к лету, и если моё произведение окажется либо последним говном, либо шедевром всей эпохи, попытаюсь его опубликовать у тех, кто больше за это заплатит. Деньги меня не интересуют (вру, конечно, но пусть будет так), но, тем не менее, не желаю бросать бисер любой свинье…

На этом переписка то ли обрывалась, то ли уже не продолжалась. Взяв на себя изложение писем, автор включил добросовестно всё, что не казалось совсем неприличным или ни с чем абсолютно не связанным. Неприличного, к чести наших авторов, в переписке было немного, и, несмотря на игривый стиль, — ни единого матерного слова.

В ресторане раздался выстрел. Все посетители всполошились, вскочили на ноги и озирались. Виновник тоже вскочил на ноги и тоже озирался по сторонам, прикрывая простреленный карман. Этим виновником был Марк. Он не успел ещё успокоиться от того, что его и Клионера застигли в туалете в ситуации, подверженной грязному искажению; вдобавок, его волновала грудь Марочки, бурно танцующей среди зала, и он с напряжением ждал момента, когда её грудь нечаянно вырвется из-под кружев воздушного платья, — и вот, под воздействием всех эмоций палец его непослушно дёрнулся на взведённом курке револьвера.

Римма бросилась к телефону, — похоже, хотела вызвать полицию, но один умудрённый официант успел вырвать трубку из рук девушки. Из кабинета вышел Гарик.

— Пострадавшие есть? — осведомился.

— Кажется, нету, — ответил менеджер.

— Тогда полицию не вызывайте. Возможно, мы слышали не выстрел. Какой-то дурак из баловства поджёг фитилёк петарды, да и пустил её по полу. Такое бывает в людных местах, даже во время крёстного хода. Вы лучше, чем думать о полиции, осмотрите внимательно весь пол.

Менеджер сказал о том официантам, те покрутились между столиков, следов от петарды не обнаружили, на морды напялили усмешки и известили своих клиентов, что то был не выстрел, а петарда. Все успокоились и постепенно в ресторан воротилась атмосфера, существовавшая до выстрела. Даже виновник переполоха не поддался порыву бежать со сцены криминального поступка. Чуть позже он кое-что предпринял, но так, что ни единая душа не обратила на то внимания. А именно: он ещё посидел, потом удалился в туалет, вернулся к столу без пиджака, то есть пиджак висел не на теле, а через согнутую руку, а когда он снова уселся за стол, пиджак, перегнувшись пополам, так возлёг на колени хозяина и так прикрылся углом скатерти, что никто бы даже не заподозрил, что он вообще существует на свете. Однако, и тут пиджак потревожили: ещё спустя какое-то время, хозяин сунул его подмышку, не спеша прошёл к выходу из ресторана, и вскоре вернулся без пиджака.

И вот он опять, как ни в чём не бывало, глаз не спускал с танцующей Мары, сунул руку в карман брюк и сжал там… Автор вдруг оробел пояснять, что именно он сжимал, ибо смутился перед женщинами, которые будут так добры, что доберутся до данной страницы. Об этом — позвольте чуточку позже; робость, как всякое ощущение, скоротечна и мимолётна, и может неожиданно смениться на её противоположность, то есть на отчаянное бесстрашие.

Автор пытается припомнить, как долго длилось чуточку позже . Время, измеряемое человеком, — это бездушные секунды, минуты, часы, ну и так далее. Но глубина той же секунды может быть поразительно разной, от одного толчка сердца до совокупности всего, что могло случиться со всем человечеством (и что оно могло перечувствовать) за всего-то одну секунду. Заминка в этом повествовании, заминка, вызванная робостью перед правдивой, но необычной историей жизни Марка, эта заминка в себя уместила борьбу между можно и нельзя . Писатели в прошлом, такие, как Гоголь, Толстой, Достоевский, Чехов, Бунин, предпочитали не продолжать после страстного поцелуя. Мы же, современные сочинители, сильно испорченные вседозволенностью, считаем, что эта вседозволенность и есть настоящая свобода, и посему — пиши, как захочешь. Выбрав последний вариант, автор себя утешает тем, что он, всё же, заколебался перед тем, как продолжить историю Марка.

Невзирая на нервность его натуры, увенчавшуюся выстрелом в публичном месте, опасаться Марка отнюдь не стоило; он не был ни фанатиком, ни сумасшедшим, а все его странности объяснялись лишь тем, что он родился без того магнита, который притягивает женщин. Кому-то на этот магнит наплевать, как вообще наплевать на женщин, но многим без этого магнита вообще не хочется жить. Так и Марк в юные годы до того настрадался от собственной внешности, мягко выражаясь, непримечательной , что не раз планировал самоубийство.

Большую часть той ранней молодости Марк израсходовал на девушек. Вернее сказать, пусто потратил. Возможно, с девушками незаметными, и уж тем более с дурнушками, он бы имел больший успех, но что тут поделать, его натура требовала только красоты. Проявляя поразительную настойчивость, он иногда добивался свидания. Девушки ели и выпивали, и слушали, как он им рассказывал что-нибудь неглупое и смешное. Выйдя на улицу из ресторана, он предлагал вариант продолжения, например, отправиться в кинотеатр, а то махнуть к нему в общежитие. Девушки сухо отвечали, что, увы, сегодня они не могут, и он, ощущая себя дураком, да ещё потратившимся дураком, злой и хмельной таскался по улицам в осточертевшем одиночестве.

Однажды он решил не церемониться, а прямо сказал, что в общежитии она бы могла до утра остаться. Знаешь, — сказала она, посуровев, — я люблю спать в своей кровати. Все его прошлые неудачи, раньше подавляемые терпением, хлынули в голову, как кипяток, и, ошпаренный вспышкой бешенства, он наглядел на обочине камень, и швырнул его в голову девушки. Трудно сказать, почему тот камень пронёсся выше её головы, — то ли рука его промахнулась, то ли в самый последний момент он испугался того, что замыслил, то ли девушка увернулась… А как она на него взглянула! Как на опасного сумасшедшего.