Юлия Беломлинская - Мы больше нигде не дома

а моих глазах он бросался в драку, если трое били одного, если кто-то пнул собаку, если пьяница у ларька дал по морде собственной пьяной бабе. И всегда побеждал. Щедрость его, в сочетании с нашей вечной небогатостью, казалось порою безумием. Но не мне.

Я росла с этими двум дедами, сразу с идеей — отдавать, раздавать, делится. и это именно в детстве было очень сильно. Сильнее нормы. Это было уже клиникой — желание раздать все. И желание защищать всех угнетенных. Например, было особое отношение к цыганам. Это были бедные люди с множеством деток, и люди, гонимые. Во дворе все гнали их прочь. Ругаясь и ничего им не давая. А в нашей квартире — их принимали, приносили специально для них, заранее упакованные тюки со старыми вещами, давали продукты… и цыганки гадали маме и бабушке. Никакого гипноза. Никаких краж.

И однажды в Таврическом саду, я отстала от бабушки и встряла в историю с цыганским мальчиком. Мальчик что-то украл или не украл — это мне доподлинно не известно, я подошла уже в тот момент, когда его окружила толпа взрослых, и они на него орали, и грозились свести его в милицию. И я, опять же шестилетняя — бросилась на них

так по-дедушкински, по-майлзгендоновски, с криком, что это ребенок, а они взрослые, и что они ведут себя, как фашисты, и что я сейчас сама их всех сдам в милицию и расскажу там, какие они фашисты! И я помню некоторое потрясение этой толпушки, потому что цыганенок, моего же примерно возраста, был худой, грязный и напуганный, а я была хорошо одетая девочка, такая толстощекая, кудрявая и совершенно их не боялась. Толпушка удивилась и на минутку отвлеклась от мальчика. Я еще и вырвала руку мальчика из руки какого-то огромного дядьки, с криком: — Вы не имеете права хватать чужого ребенка!

Ну и все, в эту секунду, цыганенка, как смыло. Он изчез, толпушка опомнившись, начала орать на меня, но тут как раз подошла бабушка, выяснила, что вина моя состоит в защите цыганского мальчика и не стала меня ругать. Мы с бабушкой просто ушли. Ну понятно, что у нас евреев всегда была с цыганами некая солидарность. Поэтому меня впоследствии так поразил первый президент-еврей избранный в Европе — Саркози, тем, что свою деятельность он начал с высылки румынских цыган. Я считаю, что еврей не может себе такое позволить, ни при каких обстоятельствах. Вообщем, вырастая таким образом, на таких живых примерах как «святой» столярный дед и «гуд бед бой» — морской дед, а также, изучая с детства Новый Завет, как историю человека Иисуса Христа, вперемежку с дидактическим сочинением Рабле — я выросла суровой моралисткой. То есть, с детства было понятие «грех». Нельзя: врать, воровать, грубить, обижать слабых, жадничать, предавать. Надо: всем делится, быть вежливой… ну в списке «надо» дальше идет мильен наименований. Типа, убирать комнату, делать уроки…

Но список «надо» — то есть, список добродетелей, мне всегда казался не главным.

Главным был список грехов — табу. И он был короткий. И просто выполнимый.

И еще я очень рано догадалась, что кроме хорошего и нехорошего, есть еще приличное и неприличное. И что неприличное часто бывает смешным. Иногда не смешным.

Но неприличное — это точно не грех. Ну простая логика: пукнуть неприлично, но это не грех. Значит и играть «в доктора» на помойке — тоже не грех. Вот так у меня с детства получилось это «минус Рабле». То есть суровый морализм, не включающий в себя секс между взрослыми по доброму согласию, (при этом взрослыми для меня являются все люди после 14 лет), И не включающий в себя ярмарочную непристойную смеховую культуру, Петрушку и Панурга, потому что с детства было очевидно — что и Панург, и Петрушка — это вот такие «хорошие плохие парни», которые бок о бок с просто хорошими парнями борются с несправедливостью, ложью, предательством и так далее.

Но несмотря на эту поправку, я всю жизнь реальный моралист. И никаких не очень хороших людей в моей жизни вообще нету. Я их просто сразу чувствую и никогда к ним близко не подхожу. Вот это понятие «хороший парень, но с гавнецой» — это не для меня. Потому что «хороший плохой парень» это совсем другое, это герой Клинта Иствуда. Он может и вышел только что из тюрьмы, но сидел он там за то, что дал по морде подлецу. Поэтому, несмотря на проскакавший по мне за жизнь эскадрон — я никоим образом от мужчин не «нахлебавши». Меня не обманывали, не предавали. Не били, при том, что я та еще «артистка», и много раз этого заслуживала.

Вообще скажем так, от людей, я по жизни, зла не видала. И потому с возрастом не утратила своего человеколюбия вообще и мужелюбия в частности. И поэтому однажды белой ночью встретив в «Пурге» Мотьку Дармана, я искренне ему обрадовалась.

Когда то у нас что-то было. Ну так… он всегда был женат. А мой морализм не одобрял серьезные романы с женатыми. Ну, легкие блядки — нормально. Что-то такое у нас и было. Мы были в одной компании. Мы дружили.

Мы жили весело. Мы жили практически, как герои какого-то итальянского кино. И все были красивые, как в кино.

И все трахались с друг другом. Потом кто-то на ком то женился. И на удивление крепкие семьи создались из этой нашей толпы безобразников и безобразниц. Может быть эти несколько лет — были просто одной затянувшейся Купальной ночью, в течении которой, всяк нашел себе пару? Кроме меня. Меня господь наказал за морализм.

Я так яростно осуждала романы с женатыми мужчинами, что однажды вслух сказала, что девушек, которые крутят с женатыми, по моему мнению надо расстреливать, потому что сейчас не война и полно кругом холостых. Ну вот бох не простил мне эту фразу, эту «пену на губах у ангела, с которой начинается дьявол», наказал меня, заставив буквально через неделю влюбиться в женатого — случайно, но на всю жизнь. А Мотька Дарман был женат изначально. Он, как многие провинциальные евреи, приехал из своего то ли Гомеля, то ли Житомира, поступил учиться на санитарного врача

и женился на милой русской девушке, которую называл исключительно «Васильева». Так он решил проблему Купальной ночи, и одновременно, проблему питерской прописки. При этом он точно Васильеву любил. И она тоже была в нашей компании. Потом наша наша замечательная «дольчевита» как-то сошла на нет, а потом и страна наша начала линять и расползаться по швам. Кто-то поушлее — отвалил в Москву, ну а все прочие разъехались по заграницам: в Питере по-любому ловить было нечего, большинство парней в нашей компании были евреи, в итоге каждый обзавелся своей «Васильевой», этих прекрасных блондинок надо было кормить и одевать, а вокруг сгущались мутные «тяжелые времена»……

Бомммм — — прошло 20 лет. И вот снова Питер. Снова белая ночь. И чудесное видение Мотьки Дармана в «Пурге».

— Беломлинская!!!! Бляяя!!!! Это ты!!!! Сто лет тебя не видел!!!! Откуда?!?!