Юлия Беломлинская - Бедная девушка или Яблоко, курица, Пушкин

Ну, просто он сперва надеялся достичь каких-то высот при Сталине, и успел взлеть достаточно высоко, любимцем был.

А потом он рухнул с этой своей 2-й ударной армией, рухнул в болото, прямо вот в буквальном, не в переносном смысле. И когда его взяли, он на ходу придумал себе новую идею, что будет теперь Гитлеру служить и взлетать аж в правители России. России, как протектората великой Германии. И если у Сталина, Власть вообще на первом месте, власть, месть, тиранство, то у Власова — нет. Он — гедеонист, на первом месте у него — сладко есть, пить, ибацца, мягко спать, быть объектом восторга. Власов не восточный кровожадный тиран, нет, он просто беспринципный жизнелюб, готовый за свой Уй и Брюхо

предать…

А что, собственно, предать? Предают любимое, близкое, что-то, во что верят, что-то, что любят, а Власов менял баб, менял тиранов, но ни во что не верил. Верил в свой Уй и Брюхо, готовый за Уй и Брюхо отдать…

Что отдать? Честное имя? Оно не было для него ценностью, какое-то абстрактное «честное имя», насрать ему было. Он любил Уй и Брюхо.

Он в них верил.

Он их не предал.

Молодец. Цельная личность.

В мирной жизни, мы этот доблестный мужской тип, периодически встречаем. Выглядит этот тип иногда вполне внушительно. Чаще чем жалко и смешно. Иногда раздражает, но ничего, общаемся, не шарахаемся, войны то нет. Нет этой лакмусовой бумажки, пропитанной кровью.

Почему это только мужской тип? Да потому, что на любой детной бабе, пусть хоть на самой животной эгоистке, висит ответственность за другого, вот та самая, животная.

Вообщем Власов и не предатель, и не кровожаден, и я пытаюсь самой себе объяснить, почему же мне так нравится, что его повесили?

И вот нашла объяснение: он все-таки предатель. Он не предатель Родины. Он предатель именно понятия Мужчина. Понятия, для которого «честь» это не пустое слово, это слово, наполненное смыслом.

Я тут сто раз написала «мужской тип», так вот, на самом деле — это антимужскй тип. Власов — не мужик, как и все, вот такие, избравшие себе в короли Уй и Брюхо. Да полно таких вокруг, они предают женщин, детей, Родину, честь, совесть…

Никого из них не вешают. Вот и отлично, что хоть одного повесили. Я честно, многих жалею, и плачу, глядя хронику, не только о своих-наших, но о тех, кто был на другой стороне, об этих мальчиках-юнкерах, из Югославии, оказавшихся в Русском корпусе, о казачках, бросавшихся в реку, с детьми на руках, в Лиенце…

Но глядя, как Власов болтается в петле, как в детстве подумала:

— Так тебе и надо. Предатель.

Одесса 2018.

Бога нет.

Только Дарвин с обезьянами. Обезьяна реальность — все остальное ложь.

Русского бога Исуса Христа нет.

И нет польского Езуса с темным лицом, там, в костеле.

И того, который Исаака, Аврааама и Иакова, невидимого, с детства знакомого

тоже нет. Его нет в первую очередь, потому что он был раньше других.

Ну вот — значит нет бога и некого попросить. Обезьяну не попросишь.

И этого плоскомордого конвоира тоже не попросишь.

А почему его-то не попросить? Он все же не обезьяна — человек.

— Слушай, ты человек или нет? Дай обнять!

— Не положено.

— Но ведь завтра тебя вот так поведут. Ты же знаешь — сегодня вы нас, завтра мы вас. И твою бабу не пустят, тебя обнять на прощание. Гляди, у меня ж ничего нет!

Она скинула свой счетоводский чесучовый пиджак прямо на дорогу, осталась в черной юбке и серой блузе. Что-что, а уговаривать она умела — должность ее называлась «агитатор». Через пару минут парень немного подтаял с левого бока, там где сердце, и посторонился.

Ну вот. Можно припасть последний раз. потрогать губами пуговицы на гимнастерке, шею, шеку, шетину… а потом уже поцелуй. Долгий, последний. Больше они не увидятся. Она знала это точно, неизвестно откуда, но знала.

А нужно было делать вид, что увидятся.

— Как только можно станет — ты сразу напишешь, да? Вас сейчас уведут, но куда то ведь вас приведут, правда?

— Мы-то с тобой их недалеко водили… не увидимся больше. Прощай, Мария.

Так он назвал ее в первый раз. По-русски.

Ну да, по русски ее имя так и звучит — Мария.

«Мы-то с тобой…». Она никого никуда не водила.

У нее были другие обязанности. А вот допрашивать однажды пришлось.

Так они, собственно говоря, и познакомились. Она тогда его быстро сагитировала, разьяснила всю правду, про Нестор Иваныча, что он и есть за народ и за коммуны, и что нечего ему — третьему брату, ловить у белых. Вернется все назад — ничего ему не отломиться: ни осла, ни мельницы.

А он и вправду был младший брат, только не третий, а седьмой.

А она так и вовсе тринадцатая, удивительная была у нее семья — все дети жили. Ну до того, как все началось. Потом-то конечно… но человек пять ее братьев и сестер вроде еще живы.

Тогда он заслушался ее, или просто в черные глаза засмотрелся, а у него и у самого были черные. Да бывает — что люди посмотрят друг на друга и все — щелкнуло- кликнуло — потащило, и сразу наступает полная ясность в политических убеждениях, вот они где: земля, воля, Третий Интернационал…

надо просто лечь скорее. Глаза в глаза. Вот и выйдет Земля и Воля.

Она будет Земля. А он Воля.

И уж конечно между ними случиться самый что ни на есть Третий Интернационал, ведь они разного роду племени, и бог в детстве у них был разный. А обезьяна — общая, только тогда они про нее еще не знали.

— Прощай, Мария…

Оторвали и повели. По той пыльной вечной дороге, где

качаются длинные тени,

две клячи телегу везут,

уныло сгибая колени,

конвойные рядом идут…

— Мария! Пусть его не убьют! Пусть только не убьют!

Мария была деревянная, молодая и пригожая. Совсем не такая как на русских иконах. Румяные щеки, голубые глаза и улыбка — бантиком.

Точно так выглядела кукла в лавке у Райскина, на которую она смотрела все детство, а купить ее никогда и никому было нельзя — не было в их городке таких денег, чтобы покупать детям таких кукол. Но она приходила в Райскину лавку каждый день и потихоньку разговаривала с Райскиной куклой, иногда и просила ее помочь, ну так, по мелочи — помириться с подружкой или чтобы мама испекла маковый пирог.

Вот и сейчас она разговаривает с куклой. Просит помочь — так, по мелочи…

— Пусть его только не убьют!

А о самом главном забыла попросить, чтобы им снова увидеться.

Нет, не забыла — она знала, что этого нельзя просить. Не увидятся они больше. Пусть он только живет. Не умирает. Если бога нет, можно молиться кукле. Ну не обезьяне же…

— Матка Боска, Ченстоховска…

Она говорила с куклой по польски. А ведь и та, из детства, была полячка — Райскин привез ее из Ковно. По-польски она совсем немного знала, но такую простую фразу — конечно знала.