Алексей Шерстобитов - Дневники обреченных

Следом говорил обвинитель, но все произнесенное им потонуло в пролитых «Гомером» слезах, со всей соответствующей злобой, сопровождавшей его речь почти полчаса, что должно было подтолкнуть слушателей к осуждению преступления Буслаева, ибо содержала страшные подробности трагедии, нелесные отзывы свидетелей, что обычно производит тяжкое впечатление, но почему-то усвоенной ушами присутствующих, через призму «последнего слова» подсудимого, а потому не имело и толики влияния на принятие решений каждым из присяжных заседателей.

Судья, взяв небольшой перерыв, искушаемая, неизвестно от куда взявшейся боязнью, нависшего оправдательного вердикта, боролась со своими страхами, но предчувствуя, что именно ее поведение станет не столько направляющим вектором для присяжных в принятии ими решении, сколько возымеет сторичные последствия, для каких-то изменений в ее отношениях с мужем, успокоилась, отдав все на волю Божию. Наверное, вряд ли кто-то из судей, имел подобное в своей внутренней убежденности, прописанной в законе, как одной из основ принятия решения в вынесении приговора, но именно сегодня, этому судье показалось такое предчувствие единственно определяющим и верным.

В напутственном слове Ее Чести прозвучал призыв быть не столько справедливым, сколько милосердным, (что само по себе нонсенс в судебной практике) помнящим, что именно решение каждого из присяжных заседателей будет теми рамками, в которых она, федеральный судья, примет свое решение, вынося приговор.

Она не стала напоминать, что преступления совершенные Буслаевым, особо тяжкие, бесчеловечные, не имеющие ни одного обоснования для смягчения приговора, не упомянула экспертизу психиатра, заявившего с трясущимися губами о вменяемости по имеющемуся законодательству, как сделала бы раньше, но акцентировала все внимание на сделанную экспертом, все же, оговорку о имеющейся международной классификации, определяющей невозможность в такой ситуации вменяемости, во время приступа «реактивного психоза».

Обвинитель резко протестовал, благодаря чему нарушил регламент и был так же резко остановлен. Присяжные же заседатели отправились же в специально отведенную комнату, совершенно автономную, где и пропали на несколько часов, обнаружив свою жизнеспособность только в полночь…

Эти шесть часов каждый из, знакомых нам участников, был отдан на откуп своим слабостям, мыслям, опасениям, нетерпению, одно точно можно сказать — равнодушных не оказалось!

СПАСАЙСЯ

«Эта милость — воскресить нас после того, как

мы согрешили, — выше милости привести нас

в бытие, когда мы не существовали»

Сторонний наблюдатель, не слышавший выступления Буслаева, но бывший очевидцем всего остального процесса, несмотря на все старания адвоката, дружественный нейтралитет по отношению к подсудимому судьи, очень впечатляющий вид самого Кирилла Самуиловича, вызывающий ни жалость, но желание последовать примеру отрешенной молитвенной раскаянности, не такой, какая бывает у пытающихся произвести впечатление, а горящей этим внутри, имеющий лишь легкий внешний оттенок, происходящей в душе бури, наверняка, сделал бы вывод, что участь его решена однозначно, причем самым печальным образом.

Освещающие этот суд журналисты, создали очень скверный образ, соответствующий Буслаевскому, между прочем, до трагедии вне дома. Рыцари пера, набросившись скопом, перенесли все нелицеприятное и на жизнь в семье, подталкивая всех и каждого прочитавших, к отвращению по отношению к бывшему депутату, быстро овладевающему большей частью граждан, хотя бы слышащих о нем.

Процесс и, конечно, участники его, не в банке закупоренной существуют, слышат дома, от знакомых, по телевидению, постоянно убеждающие их слова, коварные отрицательные мнения, не могущие не повлиять на их собственное. Таким образом устроено нечаянно обрабатывание присяжных заседателей, не имеющих право по закону ни читать, ни смотреть, ни слушать ничего, касающегося личностей участников процесса, но если они не стремятся навстречу, то сама информация приходит к ним в самом каверзном и извращенном образе.

Представьте, какой сумасшедший накал страстей преследует этих людей на протяжении всего процесса, какое давление испытывают они со всех сторон, ведь ни один обвинитель не станет просто зачитывать кусочками выдержки из материалов дела, но сделает это таким образом, что бы личность, пока еще не преступника * (Наверняка можно констатировать этот факт только после приговора суда, даже в случае чистосердечного признания, человека противозаконно называть преступником, то есть субъектом совершившим преступление в котором его обвиняют), но подсудимого, выглядела наиболее соответствующей преступлению, часто извращая при этом саму индивидуальность, историю жизни, намерения, даже в случае, когда обвиняемый признает свою вину.

Намеренно промолчим об адвокатах, ибо им ни так много остается места в сегодняшней судебной системе, имеющей довольно отчетливый оттенок карательной, о чем говорит статистика, практически отсутствующих оправдательных приговоров.

Именно последнее слово в предыдущем предложении и не оставляет сомнений в подобных процессах, понимая это, все ожидающие вердикта коллегии присяжных заседателей, осознав трагедию и повлекшую за ней, удивительную перемену человека, сыгравшего основную в ней роль, не питали надежд ни на какой другой исход, кроме, как «ВИНОВЕН, не достоин снисхождения», а затем приговор «ПОЖИЗНЕННОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ», ибо иных прецедентов еще ни разу не было.

Представьте себе сидящего в маленьком каменном мешке, с грязными, исписанными стенами, как бы прототипе ожидающего несчастного будущего на всю жизнь, понимающего при этом, что именно сейчас решается его судьба. Он согласен на любой срок, пусть даже пятьдесят лет, против максимального двадцати пяти, но только не пожизненный. Не важно для него сейчас, что эти пятьдесят ужасных циклов вряд ли возможно отбыть на строгом режиме, что это тоже страшно и трудно выносимо, ведь на четверть века быть лишенным всего, загнанным в рамки, определяемые не столько законом, сколько волей людей, служащих в системе ФСИН, далеко не всегда придерживающихся пунктам уголовно-исполнительного кодекса! Выпавшим из течения времени прежней своей жизни, семейного круга, нормального существования, а на фоне сиюминутного предприговорного испытания весь срок и выглядит, как нахождение вот в таком вот каменном мешке, типа «зиндан».

Раскаяние, безусловно, облегчает эти мысли, человек чувствует себя виновным и согласен на любое наказание. Истязая себя, даже мыслями на самое худшее, как большей полезностью для искупления, человек лечит свое сердце, но его разум старательно остужает этот пыл, приземляя человеческое существо, раз от раза, пугая реальностью, которая, вот-вот предстанет. Так бьют по его психике эти накатывающиеся, непрестанно чередующиеся волны в сменяющихся же постоянно обстоятельствах заключения.