Алексей Шерстобитов - Дневники обреченных

Другой места не находит, потеряв всё, и прежде всего, основу смысла жизни, вместе с волей и становым хребтом, иногда вылезая из своей омебности, молит только об одном — убейте меня. Третий, находя силы взять себя в руки, заставляет зачем-то себя жить дальше, даже не имея ни перспектив впереди, ни смысла своего рационального существования, крепится и каждодневно, доказывается сам себе, что каждый день такой жизни и есть искупление. Дальше этого дня смотреть или думать такой не станет, опасаясь потерять, хоть какое-то постоянство, постепенно обрубая свое сознание изнутри, оставляя нужное только для: поел, поспал, сходил в туалет, сдержался и заново все тоже самое. Жизнь его проистекает «на нерве», а весь мир постепенно станет вражеской средой, не желающей его понимать, хотя он и сам себя понять никогда и не пытался.

Иной, отпуская коней отчаяния, печали, обиды на всю нынешнюю Ойкумену * (Обитаемый мир для греков), забывает отстегнуть повозку, а потому не готов к бешенному скачкам, и с каждым прыжков безумства убивается перспективой того, что никогда не сможет остановить сам, а прочих это не беспокоит.

Пожирая самих себя из нутрии, в отчаянии возненавидя свою жизнь и все, что становится ее атрибутами, существуют эти живые мертвецы взаймы, желая только об окончании этого существования, не в силах прекратить его собственноручно или, хотя бы попытаться отвлечься.

Еще многие существуют варианты, от фанатического увлечения религиозностью, навязчивой, агрессивной, болезненной, до кажущихся вполне разумными увлечениями души или разума, много читающими, складно и умно размышляющими, видимыми другими сконцентрированными до болезненности, с выпуклыми, стремящимися больше них самих мыслями, на свободу, в основном набитые теориями об утопии, знающие, как поменять мир, да пожалуй, все и вся. Спроси их о любом запутанном, затруднительном положении, и увидишь, что лучшего стратега, тактика, политика, руководителя, причем в одном лице, не найти, но стоит прожить с ним день другой в одном помещении, понимаешь, что единственное место такому в сумасшедшем доме…

Тяжелейшие испытания, от одной мысли о которых, подавляющая часть человечества, приходит в трепет, неожиданно обрушаясь, меняет человека или, если быть честнее, приводит его в соответствие с его же настоящей сутью, будто срывает всю шелуху, упаковочный фантик, кожуру и наслоения, не имеющие к нему, на самом деле, никакого отношения.

Возможно, раз от раза любого и каждого необходимо проводить, сквозь такие «игольные уши» * (Лазы очень маленького размера в крепостных стенах, для прохода мелкого скота: баранов, коз, свиней, через который и человеку пройти было сложно), чтобы мир преобразился, трансформировавшись в тот, что был сотворен Богом изначально. Куда вот только девать тех, кто окажется, после такого испытания непригодным?! Кстати, именно они всегда становятся во главе тех, кто обливает и так не чистых несчастных, грязью, осуждая, обвиняя в гораздо большем, низменном, в чем угодно, лишь бы сами выглядеть лучше, пытаясь самоутвердиться, придать значимости себе в чужих и своих глазах, на деле пугаясь только одной мысли, обязательно посещающей их сознание раз от раза, что сами они много хуже, гораздо слабее, более ничтожнее, от того и выглядят чертями, в случае попадания в тюрьму, принимая свой настоящий облик…

Что касается Буслаева, то он был занят описанным мной настолько настойчиво, что не отдавал себе отчета о сейчас и здесь решающейся его судьбе, ибо и в судьбу то уже не верил, поскольку знал — все предрешено, еще до начала, а значит, никто не гадает, не меняет, и ни от кого не зависит его будущее, как только от его решений, которые всегда были известны Проведению Божиему, сжимающему все, до единой нити, грядущего в любой из жизней.

Теперь он доподлинно знал, что нужно делать, что бы выбранное им направление движения соответствовало предназначенной ему стезе, необходимо ориентироваться только на то, что угодно Богу. Казалось это не сложно, но на деле бесконечно трудно, поскольку старательно сам человек стирает желаниями своей плоти, страстностью гордыни и тщеславия, четкую грань между добром и злом, делая ее невидимой.

Взамен появляются многие другие, четкие и не очень, сопровождаемые, как скажет современный человек рекламой, симуляциями, заманчивыми и выгодными предложениями, выглядящими совершенно белыми и чистыми, будто только выстиранными и прополосканными в раю и по невероятному везению доставшимися именно ему, на счастье…

В такой внутренней борьбе, скрытом, часто отвлекающем от главного, противостоянии, подходил Буслаев к главному моменту процесса. Игнатьев уже понял, что не может отвлечь от самого себя своего подопечного, видя в постоянной толи молитве, толи задумчивости, решил не мешать, призывая лишь изредка для помощи, в основном ради пояснения каких-то моментов семейной жизни, чувств, отношений, планов, которые строили супруги, на что Кирилл Самуилович отзывался тепло, светясь неожиданным счастьем, когда-то бывшим в семье Буслаевых, постепенно угасая к концу повествования, затухая и уничтожаясь к финишу рассказа, кончая обыкновенно слезами раскаяния и постигаемого теперь умиротворения.

Присяжные заседатели непременно приходили сами в состояние отчаянного сопереживания, опровергнуть или перенаправить его обвинителю не удавалось, остальные же участники, теперь, даже уже выступившие свидетели обвинения, сегодня из простого любопытства посещающие заседания, вперемешку с журналистами, начиная вспоминать хорошие моменты из совместных кусочков жизни, кивали головами, имея вид печальный и сострадательный.

Кто бы мог, взирая со стороны подобное, оставаться безучастным этому горю, ведь сыграть так не возможно, а рассказывать, будучи от одного воспоминания, счастливым, не бывшим таким никогда, вовсе не возможно!..

Наступил день прений, ничем не отличавшийся от прежних заседаний, затем еще ступень и, наконец, последнее слово подсудимого, не оставившее ни сомнений, ни единого шанса обвинению, настоять на своей уверенности в необходимости заточить этого человека навсегда.

Я не могу привести этот текст здесь, поскольку слышавшие его, не запомнили ни слова, а секретарь суда, впервые рыдавшая от умиления, не смогла и буквы напечатать, поэтому слова эти, не оставшись в памяти людской, не отпечатались и на бумаге.

«Когда он говорил, Царствие Небесное на землю снизошло» — все, что смог сказать Игнатьев журналистам в интервью после произошедшего, сам не поняв, как именно не запомнил, при своей почти идеальной памяти, ни единого слова из речи, произнесенную «Гомером» безо всякой подготовки. Одно ощущение не покидало ни во время выступления, ни покинувшее и после, всех до одного, присутствовавших — говорившему было совершенно не важно, что с ним будет дальше!..