Захар Прилепин - Ополченский романс

Нужно было решить: зайти к дочери в комнату или не надо, – но была опасность, что она откроет глаза.

И что тогда?

Лесенцов всерьёз боялся, что у него остановится сердце.

Почти метнулся за дверь, стараясь никуда не смотреть, – чтоб не ловить себя на мысли, что в последний раз видит дочкины туфли, дочкину куртку, дочкин портфель, этот подъезд, это дерево во дворе, эти окна – на которые мельком глянул, – и, конечно же, увидел лицо дочери, приникшее к стеклу и совершенно бесстрастное: как если бы он смотрел сквозь воду на икону, упавшую на дно.

Лесенцов сел в такси и сбежал.

Корил себя: надо было найти время и рассказать дочери что-то – одну из историй, которые случились с ним, или просто поделиться наблюдениями и выводами, – и тогда бы она его, возможно, простила.

Если стрелять из подствольника с малого расстояния – противник не успевает услышать свист… Нет, не то.

Если самолёт сбрасывает бомбы прямо над тобой – значит, ты останешься жив… Опять не то.

Вот, вспомнил.

Однажды, когда только начинались первые артиллерийские бомбёжки, он вывозил детей из детского лагеря.

Дело происходило утром; дети собрались в школьный автобус; почему-то не было ни одного преподавателя – кажется, все взрослые уселись в следующий автобус, вместе с безапелляционно поторапливавшим их Лютиком. Лесенцов – в форме, с оружием – оказался с детьми один на один.

Им было от шести до десяти лет.

– Двигай! – велел Лесенцов водителю.

Держась двумя руками за верхние поручни, Лесенцов стоял меж сидений. Он мог бы потеснить кого-нибудь и усесться, но ему важно было, чтоб они видели его – и не волновались.

Автобус едва успел выехать за пределы детской базы, как туда прилетело из восьмидесятого миномёта: упало где-то возле хозяйственных блоков – взрыва никто не увидел, но все услышали.

– Гони же! – крикнул Лесенцов водителю.

Какое-то время в автобусе сохранялась набухающая тишина, но потом откуда-то с последних сидений раздалось подвывание, тут же кем-то подхваченное, – и спустя миг верещал и вопил весь автобус.

И каждый ребёнок полными слёз глазами смотрел на Лесенцова, требуя, чтоб он немедленно избавил их всех от происходящего.

…ему казалось, что дочь поняла бы, если б он рассказал ей об этом.

Лесенцов ехал в такси и сжимал в руке телефон: быть может, заполошно думал он, позвонить жене и рассказать ей историю про автобус? А она пусть перескажет дочери.

Нет?

Пусть тогда скажет ей, что он едет не от неё, а для неё.

Или и это будет непонятно?

Лесенцов всё-таки набрал жене – уже из аэропорта.

– Забыл что-то? – спросила она равнодушно.

Она всегда так разговаривала по телефону.

Лесенцов выдохнул, чтоб не ответить грубо.

– Как твои дела? – спросил он.

– Тебя действительно это интересует? – спросила жена, помолчав.

– Да. Интересует, – ответил он.

– Я беременна, – сказала она.

Лесенцов посмотрел на потолок зала вылета. Потолки были высокие и очень красивые. Он никогда никуда не вылетал с дочкой.

– Я верно тебя понял, что ты беременна уже один день? – спросил Лесенцов.

– Да. Уже один день. И я не ошибаюсь. В прошлый раз я тоже тебе сказала, что забеременела, уже через час. И не ошиблась.

Мимо Лесенцова прошёл старик в чёрной куртке, волоча сумку с отломанным колёсиком.

Сумка западала то на один бок, то на другой, и вела себя упрямо, как живая.

– Хочешь, я вас заберу? – спросил Лесенцов.

– Хочу.

Они стояли в пустой деревне; окопы расползались от крайних домов кривыми лучами.

Эти двое вышли через песчаный карьер с тыла прямо к посту.

Пост: шлагбаум посреди поля, преграждающий путь по битой дороге. Караульные – Водяной и Фугас – сидели на траве возле. Водяной разглядывал свои берцы: казалось бы, ботинки живут вместе – а стареют по-разному, словно правый болеет кожной болезнью. Фугас считал сигареты в пачке: одна осыпалась, до ужина оставалось ещё две, а после ужина придётся стрельнуть у кого-нибудь.

Подходящих увидели, когда те были метрах в ста. Сначала подумали: свои, батальонные. Пригляделись – нет, рожи незнакомые. Но идут ровно, неспешно, чуть устало – диверсанты так не ходят, а начальство – оно на машине приезжает.

Удивляться было нечему: периодически сюда, к их позициям заходили познакомиться то соседи слева, то соседи справа, то миномётчики, то минёры из подраздела, стоявшего здесь прежде.

Эти, когда подошли, спросили привычное: “Где штаб?”

– А чего вам? – Водяной облизнул губы: осень подпекала, делая людей ленивыми и чуть сонными.

Перед ним стояли взрослые – за тридцать – мужики: здоровые, подтянутые, загорелые, потные. Глаза уставшие, ресницы припалённые.

При этом – выбриты, и зубы у обоих хорошие.

– Мы сдаваться, – хмуро ответили ему.

Только здесь, наконец, Водяной увидел на рукаве одного из подошедших жовто-блакитный шеврон, а поперёк шеврона – оскаленную харю.

– Да ёпт, – удивился Водяной.

Фугас – рот раскрыл, словно челюсть отвинтилась.

Ситуация внештатная – чего делать-то? – взять явившихся под стволы? – так они сами пришли. Хотели бы убить постовых – убили бы уже несколько раз.

– Вы, может, сбросите огнестрелы-то на травку? – предложил Водяной.

Они спокойно сложили свои АКСы, сняли тяжёлые и с умом забитые всем необходимым разгрузки; у обоих имелись пистолеты, – у одного кобура на ноге, у второго – под левой рукой; ПМ и Стечкарь легли к автоматам.

– Ножи ещё, – сказал Фугас, перетаптываясь.

Здесь уже надо было снимать ремни – всё это выглядело бы тягомотно и унизительно, – поэтому ножи извлекли из кожаных чехлов и приспособили их в подходящие карманы разгрузок.

Водяной вызвал начальника штаба.

Ёжась, Водяной осознавал, что даже безоружные – эти двое и сейчас смогут их убить.

Торопясь к шлагбауму, начштаба захватил с собой лейтенанта Вострицкого – Водяной и Фугас были из его отделения.

Вострицкому пришлось нести два ствола и две разгрузки.

Помещения для пленных предусмотрено не было – уже скоро год как ни наступлений, ни отступлений не происходило, сумбурная и путаная война обратилась в позиционную: убивать друг друга продолжали, но в плен брали теперь куда реже.

Сначала украинцы сидели в штабе – с комбатом, связистом и одним из ротных. Им предложили чаю – они не отказались.

Медленно попивали крепчайший чёрный из кружек.

Через полчаса прикатили службисты бригады на двух чёрных “Лексусах”.

Украинцев вывели на улицу, чтоб спецы – два подтянутых и неприветливых офицера, один, минимум, капитан, второй, минимум, майор, оба без знаков отличия, – поговорили один на один с комбатом.

Возле штаба стоял выволоченный на улицу старый зелёный диван с повылезшими пружинами – на него украинцев и усадили: будто для фотографирования.