Захар Прилепин - Ополченский романс

– Комбат! – кричал Лютик. – Комбат! Вывози!

Смысла в его словах не было никакого – оттого что вывозил комбата он сам, – но, таща его на себе, Лютик всё равно воспринимал Лесенцова чем-то вроде огромного амулета, без которого жизни не будет.

Скрип хоть и торопился, но при том делал как бы обманные прыжки, на манер какого-то степного зверя, и непрестанно вглядывался себе под ноги, будто мина могла быть заметна, или, чёрт её побери, как-то пульсировать, давая о себе знать.

Борода, так и бежавший сзади – и при иных обстоятельствах занимавший бы в таком положении самую рискованную позицию, – теперь, напротив, даже чуть отставал, словно бы ему некуда было торопиться.

Взрыв – интуиция их не подвела – случился ровно посреди их последней лежанки, откинув метров на сто позабытую – и теперь искорёженную – фляжку Лютика.

Они миновали зелёнку, и здесь надо было сворачивать.

Скрип, словно играя в пятнашки, резво пошёл, делая странные шаги, направо.

Именно здесь над ухом Лютика раздалось остервенелое:

– Сто-ой!!!

Скрип невероятным образом вывернулся посреди горячего донецкого воздуха – будучи уже на полпути к небу – и в развороте упал на землю, головой к Лютику и Лесенцову, миг спустя подняв своё навек запылённое казахское лицо.

– Налево! – чётко сказал Лесенцов. – Я родину люблю, – и выпал из сознания.