Захар Прилепин - Ополченский романс

Всё кишело диверсантами.

В город можно было заехать с любой стороны – и с киевской, и с московской, и с любого континента.

Это была странная война.

На окраинах города шли бои – а в центре крутили кино в кинотеатрах и люди сидели на верандах кафе.

Лесенцов со своими бойцами дважды брал группы наводчиков, передвигавшихся по городу на автомобилях.

В первый раз диверсанты кружили под видом ополченцев в УАЗе, украшенном с одной стороны российским триколором, а с другой – флажком Новороссии. Их было четверо. При проверке документов началась стрельба – сразу погиб боец Лесенцова. Одного диверсанта на месте задвухсотили, троих оставшихся после перестрелки пленили. Все трое были ранены.

Лютик – боец, охранник, адъютант и товарищ Лесенцова, – хотел их перестрелять по пути в комендатуру, но Лесенцов запретил.

В другой раз двое диверсантов выдавали себя за гражданских, и передвигались на дешёвой иномарке, выставляя маяки для своей артиллерии возле воинских частей ополчения. Эти, загнанные в тупик, сдались сразу.

Но в машине Лесенцова, когда их везли, они отвечали на вопросы только по-украински и вели себя дерзко.

Однажды Лесенцов всерьёз подумал, что на передовой у многих офицеров шанс остаться в живых, пожалуй, даже выше, чем в городе.

Он дружил с комбатом, который вышел из дома за молоком, – а спустя несколько часов его нашли в ближайшем парке с отрезанной головой, бережно положенной на пенёк.

Знал пять офицеров ополчения, однажды, поочерёдно, в течение двух дней, пропавших навсегда. Об одном из них спустя три месяца дошли вести: сворован, вывезен из города – содержится под стражей в Киеве, обмен не предполагается.

Несколько командиров подорвались вместе со своими машинами.

Жена Лесенцова была беременна вторым ребёнком.

Дочери Лесенцова шёл тринадцатый год.

Он вывез их сюда из России, когда его донецкой командировке пошёл девятнадцатый месяц.

Дочь устроили в местную школу. Она без труда освоилась там, вскоре став первой ученицей в классе.

Украинский язык здесь преподавали теперь только по желанию. Дочка была единственной на всю школу, кто пожелал. Сказала, что учитель украинского очень грустный.

Певучая мова дочке очень шла. У неё даже выражение лица менялось. Дома она подучивала Лесенцова, а поселившийся с ними Лютик – выросший на Донбассе – поправлял обоих, и потешался надо всем происходящим.

Дочь тоже смеялась: как золотая монетка в копилке.

Лютик отвозил её в школу и привозил обратно.

Свою новую деятельность он считал увлекательной и нужной: обстрелять или подорвать командирскую машину могли в любой день. Дочка нуждалась в охране.

Приезжая с утра в школу, Лютик так и сидел там, внизу.

Скоро его знали уже все учителя и ученики, и он тоже помнил кого надо по именам.

Будучи на восьмом месяце, жена Лесенцова однажды села на кровати и, вслушиваясь в звуки канонады, объявила, что рожать всё-таки будет дома, в большой России.

Лесенцов посчитал, что не вправе спорить с ней.

С утра жена, будто извиняясь, попросила мужа дать машину для отъезда домой завтра же.

Он пожал плечами: “Конечно”.

Сидевшая здесь же, на кухне, дочка – сразу как отрезала: “Останусь с папой”.

Пробовали уговаривать – ни в какую.

И Лесенцов, и жена были с характером, так что удивляться тут было нечему: наследница.

Договорились, что мама уедет завтра, а Лесенцов не далее чем через десять дней возьмёт отпуск, и приедет с дочкой домой ждать появления братишки.

Теперь Лютик проводил с дочкой Лесенцова почти всё время.

Утром он накрывал ей завтрак, а вечером делал ужин, – хотя в предыдущей жизни не готовил никогда.

Огромный, круглолицый, краснощёкий – Лютик очень забавно смотрелся на кухне, когда, сверяясь с поваренной книгой, исполнял очередные пожелания командирской дочки.

Таким его никто на свете не знал.

Он сам себе удивлялся – но втайне себе в новом качестве понравился, и хотел, чтоб командир, переезжая, позвал его в Россию.

Как теперь расставаться: после всего случившегося.

У Лютика хоть и не было сестёр с братьями, но имелись и отец, и мать, – но он ухитрился сжиться с Лесенцовым, и даже уехавшая его жена о делах дочки справлялась теперь у Лютика, а не у мужа.

Порой, если Лесенцов задерживался, дочка уговаривала Лютика съездить в армейский тир.

Ей нравилось стрелять. Она стреляла не хуже Лютика. Лютик восхищался ей.

Иногда они просто катались по вечерним, а то и ночным улицам, слушая музыку, – дочка, повинуясь собственному настроению, заказывала песни, и совсем уже не обращала внимания, если где-то вновь начинали стрелять.

“Паджеро” Лесенцова, несмотря на комендантский час, никто не останавливал: его номера все, кому надо, знали тут с последней довоенной весны.

Как-то, возвращаясь на батальонном “бусике” домой, Лесенцов встретился со своей машиной на ночном перекрёстке. Хотел Лютику немедленно оторвать голову, но вступилась дочка: папа, папа, это я, я уговорила его, приказала ему, не ругай его!

Простил, настрого запретив вечерние, после 18, выезды.

В один день, съев в кофейне по пирожному, Лютик с дочкой Лесенцова вышли из кафе; девочка болтала, Лютик, как всегда, внимательно сёк обстановку.

Вылетевшая из-за поворота, притормозила “Хонда”, и водитель трижды выстрелил из пистолета в их сторону, – скорей всего, спутав Лютика с Лесенцовым.

Уже заслышав звук тормозов, Лютик успел подхватить девочку, и, уронив её на землю, упасть сверху, спрятав в охапке.

Их было не видно за “Паджеро”; в руке Лютик уже держал стремительно извлечённый ТТ, выцеливая колеса “Хонды” или ноги тех, кто из этой машины мог бы выйти.

Но, взвизгнув, “Хонда” сорвалась с места.

Вскочив, Лютик прицелился, но стрелять не стал: навстречу и вослед “Хонде” двигались другие машины.

Он вернулся к сидевшей на асфальте девочке.

– Цела? – почти крикнул Лютик.

– Они уехали? – спросила она каким-то стеклянным, прозрачным голосом. – …Колени ушибла.

Лютик, сглотнув неповоротливый комок в горле, поцеловал девочку в лоб, в щёки, снова в лоб – как щенка.

Салон их машины был в стекле: одна пуля пробила окна обеих передних дверей навылет. Ещё две ушли выше, попав в стену дома.

Лютик с дочкой Лесенцова собирал осколки, пока не примчался взбудораженный, как никогда, комбат.

На следующее утро Лесенцов взял отпуск, и втроём они выехали домой.

Сидевший за рулём Лесенцов ругал себя самыми страшными на свете словами.

Успокоился, только когда пересекли границу.

Жена донашивала плод и выглядела величественно.

Она была раздражена – так, словно всё это время вела с отсутствующим Лесенцовым одностороннюю беседу, а, когда он явился, продолжила монолог с того же места, на котором остановилась.