Захар Прилепин - Ополченский романс

Если приходила ласковая или раздражённая смска на телефон – гадал, какая из его бывших подруг это написала, – и, подавая пробный ответ, получал другую смс, только запутывавшую ситуацию. Это была забавная игра – которая, впрочем, скоро надоела и ему, и людям по ту сторону.

Он становился всё очерченней – все иные спутались и постепенно исчезли.

Донбасская война нарисовала его.

Появились морщины, линии рук, отпечатки шагов. Он обветрился, обтрепался.

Теперь точно знал звук своего голоса.

Посреди лица распустились степной пылью тронутые глаза.

Когда Вострицкий этими глазами спустя четыре донецких года случайно увидел свои прежние фотографии – его почти замутило: словно он везде там был голый, белый и застигнутый врасплох.

Однако и война, обратившаяся в долгострой, со временем увязла в самой себе.

Вострицкий весь оброс могилами – и, в одно из похмелий, вспоминая здешние приключения – поразился: куда не поверни – утыкаешься в крест.

Хорошие были пацаны.

Но когда перестаёшь чувствовать что-то на похоронах – это хуже, чем когда ложишься с когда-то самой желанной.

Вострицкий съехал с Донбасса в один день – так же скоро, как заехал.

Бабка его жила в тульской деревне – в доме, оставшемся от деда: человека ловкого и деятельного, даже умершего по дороге к очередной сделке. Некоторое время инерция его жизни и какие-никакие накопления позволяли вдове скромно жить, но сквозняки, дожди и холода взяли своё – за время отсутствия Вострицкого усадьба пришла к упадку.

Давно уволенный с работы, Вострицкий явился к бабке.

Бабка онемела от счастья: Вострицкий был точь-в-точь дед – огромный, с руками, с морщинами, весь пахнущий мужиком и победой.

Она поднесла к лицу Вострицкого снятую со стены увеличенную фотографию деда, сверила, и – со стремительной очерёдностью – порозовела щеками, – потом засмеялась, – потом заплакала, – потом пошла готовить яичницу на сале и с помидорами. И только из кухни уже, преодолев слёзы, громко заговорила.

Голос её то наплывал, то уплывал; речь шла о несушках, которые прячут яйца, о том, что, раз он вернулся, надо бы козочку завести – для молочка; но разговаривала она как бы сразу и с Вострицким, и с его отцом, и с его дедом.

Открывалась сковорода, сало весело отстреливалось.

Вострицкий прожил в деревне месяц, начав читать сразу дюжину книг – половину дочитал, половину бросил. Купили ещё десяток кур и петуха, а с козой пока временили – всё и так шло неплохо.

Задумались о бане: у прежней – забрался на чердак и ахнул – крыша сгнила.

Теперь, завтракая, и за обедом тоже, обсуждали перестройку бани – решая, с какого края к этому делу подступать.

Но, в очередной раз проходя мимо портрета деда, Вострицкий запнулся: что-то изменилось – но не в деде же?..

Поспешил к зеркалу; включил свет.

Долго, стыдясь чего-то, сверял своё и дедово лицо, – и грустно ухмыльнулся.

Рисунок его лица потёк.

Красивые морщины сгладились, глаза утратили чёткость, губы – сухость.

Растратилось вникуда всё, из чего он состоял: резкость, скорость, наглость, ежедневная ставка на выживание. Привычка смеяться – и та пропала: на войне он всё время хохотал – а тут чего; не будешь же, как дурной, смеяться с бабкой на огороде.

Решение Вострицкий принял стремительно.

Друзья! У него оставались однополчане. Те, с кем всерьёз или мельком, но ярко, пересекал свои пути.

Стоило поискать свои прежние отражения в их глазах.

Абрек, Дак, Скрип и Худой ехали к Вострицкому долго, на автобусе.

Все четверо оставили службу в силу разных причин и обстоятельств.

Абрек служил так давно, – он начал задолго до этой войны, застав две предыдущих, – что надумал отдохнуть.

Дак накосячил, и решил скрыться с глаз долой, чтоб никого не сердить своим видом, – тем более, что на этот раз возбудили уголовное дело по факту пропажи человека; а Дак чего: он просто вывез его поговорить за город, и отпустил, когда поговорил.

Скрип был четыре раза за четыре года ранен, и посчитал, что пятый год и пятое ранение будут перебором.

Худой в ополченской службе любил только момент разгула и полёта – и чем профессиональней становилась армия, тем хуже он себя чувствовал; если короче: Худой ударил офицера, и не раскаивался в этом.

Среди ополченцев мало кто служил несколько лет подряд в одном подразделе: неизбежно возникала ссора с командирами, или убивало комбата, или тот перебирался на территорию большой России, или вдруг бесследно пропадал, и тогда его отряд разбредался кто куда, или приключалось что-то ещё, – в общем, бойцы кочевали с места на место, вечно подыскивая, где получше, – сначала выбирая, где сыто; потом – где реально воюют, а не курсируют в тылу на красивых понтах; потом – где войны поменьше, зато можно покрасоваться перед девками; следом – где порядка больше, а пьёт только треть личного состава; затем – где уставщина не давит и понаехавшие “северяне” не строят из себя, – и так далее, по кругу; оттого старожилы – а эти четверо были опытными бойцами – друг друга если не знали близко, то раз-другой пересекались точно, при самых удивительных обстоятельствах.

Кроме всего, каждый из них знал Вострицкого, и коротко или долго – но воевал под его началом.

…Автобус шёл прямо из Донецка, и не слишком спешил.

В автобусе ехало много людей, знавших о продолжительности пути, и потому запасшихся яичками и сальцом.

В одном из городков на пути к Москве эти четверо сошли.

Они, хоть и пропахли съестным, но накормлены никем не были.

У них ломило кости.

У них почти не осталось денег.

Настроение у них было отменное, но жрать хотелось ужасно.

Узнав, в какое время отходит рейсовый автобус в сторону деревни Вострицкого, – через час двадцать, – они покинули привокзальную площадь и сели на лавочку в ближайшем зелёном дворике, в сени деревьев.

Надо было принять совместное решение: купить ли на все имеющиеся у них монеты пива и беляшей – или сохранить хоть какую-то наличность до тех пор, пока не добрались до места.

– Мало ли что, – нудил Абрек; он был самым взрослым, и, кажется, уже начинал стареть. – А если сломается автобус – и надо будет ловить попутку? Мы останемся посреди дороги.

– Нам это никогда не мешало добраться, – сказал Худой.

Он ещё помнил те времена, когда ополченцы, стремившиеся к передовой – на место, скажем, прорыва неприятеля, – пользуясь личным оружием, тормозили любой транспорт, коротко обещали водителю сегодня, максимум, завтра вернуть его авто, и, наскоро освоившись с управлением, неслись навстречу чужой, а иногда и собственной смерти.

Худому нравилась та жизнь, и он с нежностью вспоминал о ней.