Захар Прилепин - Ополченский романс

Худой запомнил как, в час отступленья – а по правде сказать: бегства, – он отбился от своих и шёл по просеке, а его нагнал “бобик”, и пацаны – сами охеревшие от трёхчасового боя, – естественно, подсадили его, и подвезли – они были из другой части, и непрестанно ругались матом.

Когда один из них прикурил – и высветил свой шеврон, – Худой понял, что это ВСУ. Десятью секундами раньше его спросили, с какого он полка, и Худой даже начал отвечать, но – спасибо зажжённой спичке – посреди фразы, в которой оставалось менее половины слова до наименования его ополченского батальона, – сделал ловкий выверт, и тут же безобразно соврал что-то о недавно переброшенной дивизии, а также о своём детстве в городе Чернигов, об армейской службе на Галичине, – причём говорил всё это, не замолкая, чтоб не прервали лишним вопросом, – и, едва дождавшись выезда на трассу, указал этим чудакам дорогу в неведомую ему самому сторону, обещая там штаб, хлеб, чай и координацию.

На самом деле Худой был из Луганска, в армии никогда не служил, зато сидел в тюрьме, причём дважды.

“Бобик” отъехал, и Худой, не сдержавшись, засадил вослед полный магазин, хотя только что не собирался этого делать; полез за вторым, но что-то перепутал в темноте, и оказалось, что магазин пустой.

Нырнул в кусты, побежал.

В “бобике” остались живые люди. Они постреляли в разные стороны, но без толку.

…Теперь Абрек, Дак, Скрип и Худой поднялись со скамейки и медленно, с некоторой даже неловкостью, подошли к полицейскому, недовольно смотревшему на них.

– Паспорта давайте, – велел он громко.

Пацаны полезли в карманы, выискивая документы.

Скрип решил быть самым старшим и, собрав все четыре паспорта, подал.

Левую руку он положил сверху на открытую дверь “бобика”, чтоб удобней было стоять.

– Руку убери, – сказал ему полицейский.

Скрип убрал руку.

– “Паспорт ДыНээР”, – прочитал полицейский озадаченно. – Хохлы, что ли?

– Не совсем, – мягко сказал Скрип.

Полицейский повертел паспорта в руках, и с кислой гримасой вернул обратно.

Ополченцы, разложив документы по карманам, стояли возле “бобика”, будто ожидая, что им дадут конфет.

– Чего стоим? Свободны! – сказал полицейский, и вдруг закрыл дверь.

Выяснилось, что они всё умеют.

Вострицкий не мог себе уложить в башке: ну как так.

Все они были моложе его, он их, так или иначе, наблюдал – кого коротко, кого несколько лет подряд, – и никто из них не намекнул даже, что не только стрельба по движущимся целям входит в число их интересов – но и, к примеру, постройка бани.

Абрек с Худым, изучив стены, которые вместе с крышей сгнили, с искренним сожалением сообщили, что баню сносить надо целиком, без пощады.

Вострицкий с бабкой, взяв Скрипа, съездили до ближайшего рынка за досками, шифером, кирпичом – но получилось, что выбрал и закупил всё Скрип, торговавшийся с такой страстью, словно внутри одного казаха мирно жили ещё и еврей с татарином.

“…они ж хохлы”, – вспомнил Вострицкий.

– Мы ж хохлы, – словно расслышав его мысли, засмеялся Скрип.

На следующий день Дак уже деловито размечал брёвна, выбирая чаши и пазы.

“А что они ещё умеют тогда? – думал Вострицкий. – Какие ещё могут открыться в них навыки?”

Под вечернюю самогоночку Вострицкий взял и спросил: а правда, колитесь, раз уж так.

Никто не стал отшучиваться, каждый лениво подумал, и Скрип первым, словно давно ждал вопроса, а его за четыре года так и не спросили, признался, что немного играет на скрипке, но гораздо лучше вышивает, – “…не вру, бабуля научила”, – а вообще он зарабатывал тем, что ставил железные двери, пока учился в институте на юриста.

Вострицкий залип, стремясь соединить полученные сведения воедино и соотнести их с наглым и весёлым казахом – между прочим, профессиональным боксёром, бравшим чемпиона Украины по юниорам, о чём Скрип умолчал, как о само собой разумеющемся.

Абрек сказал, что вообще-то он ветеринар, и работу свою любит, но в силу жизненных обстоятельств периодически возвращается в армию, и в иные родственные структуры.

Между тем, Абрек был профессиональный “солдат удачи”, с опытом выживания в северной Африке и на ближнем Востоке, но, когда его спрашивали об этом, он задумчиво приоткрывал рот, безмолвно пытаясь поймать нужную ноту, и вскоре грустно отмахивался:

– Это как “Тысяча и одна ночь” – начнёшь рассказывать, сам себе надоешь. После.

Дак имел корочки тракториста какого-то там разряда, и ещё разряд по плаванию.

– А баня-то? Баню-то откуда? – не унимался Вострицкий.

Дак искренно пожал плечами, словно ему было лет 120, и он забыл, в какой жизни подсмотрел ещё и про это.

– С батей строили. Дядьке, – вспомнил он наконец.

Худой дождался, когда бабушка Вострицкого выйдет посмотреть на раскудахтавшихся кур, и сообщил, что умеет готовить любые виды наркотиков. А отучиться он нигде не успел, потому что, едва закончив играть в солдатики, сразу перешёл в наркоманы, а оттуда в тюрьму.

– А потом обратно играть в солдатики, – завершил Скрип.

Худой шутку не поддержал и даже не откликнулся. Он был чем-то опечален.

Пили ополченцы словно нехотя – каждый в силу определённых причин. Скрип – оттого что знал про себя: быстро пьянеет. Дак – не получал искомого удовольствия; и вообще он скучал за девками, и на любую проходящую мимо дома женскую особь косился, рискуя упасть с крыши. Абрек и Худой – предпочитали иные удовольствия, о чём Вострицкий странным образом до сих пор не догадывался.

Но несколько дней спустя к ним в гости заехал из районного центра его дядька – бабкин племянник.

Банька росла как на дрожжах, всё пахло молодостью, по́том, стружкой, огурцами; соседи зачастили с поводом и без полюбоваться на работу.

Бабка Вострицкого чувствовала себя помолодевшей примерно на полвека.

– Ну? Каково? – сразу начала она хвалиться племяннику, едва он вышел из своего немолодого “Ауди”.

Племянник тридцать лет отработал начальником районного уголовного розыска; теперь ему было под шестьдесят – но выглядел он безупречно: худощавый, неторопливый, в отлично сидящем костюме, бритый наголо, с бесцветными, тихим кварцевым светом светящимися глазами.

Его знали и уважали не только в районе, но и далеко за его пределами.

Он был совершенно неподкупен. Он был прост в общении. Он был отличный сыщик. И ещё, насколько позволяла ему служба, он был добрым человеком – но догадывались об этом только близкие – как о доброте всякого сильного человека, занимающегося тяжёлой и нервной работой, не предполагающей сентиментальности и уменьшения дистанции с кем бы то ни было.

Он имел ранение – полученное при задержании особого опасного и, надо сказать, всё-таки задержанного преступника; медаль за поимку серийного убийцы; медаль за спасение детей – троих, все до пяти лет, – из горящего дома; и ещё столько приказов и грамот за сотни раскрытых дел, что как раз хватило бы натопить баню. Не имел он только генеральского звания – потому что такие сыскари до генералов не дорастают.