Захар Прилепин - Ополченский романс

– Посидишь тут, и снова обратно помчишься, – выговаривала она уже на следующее утро по приезду. – И Лютика своего заберёшь?.. Оставил бы хоть Лютика, раз мы совсем одни. Пусть тебя замещает. Он ребёнок совсем.

– Лютик? – переспросил Лесенцов удивлённо.

– Лютик, – подтвердила жена раздражённо. – Ты – безжалостный. А они – добрые. Тебе людей убивать можно. А им нельзя. Ты убил и задними ногами прикопал, как пёс. А они убили и несут на себе. Тебе ничего не будет. А им всё будет.

Лесенцов задумался, разглядывая жену.

“Надо же”, – подумал.

Вечером он повёл Лютика в ресторан: просто похвастаться, как тут, в большой России, кормят – Лютик дальше Ростова нигде не бывал.

Она наелись пельменей из оленины и выпили по две рюмки хреновухи: больше вроде как и не нужно было.

Чуть раскрасневшиеся, но трезвые вышли покурить.

Возле ресторана задумчиво стоял с потухшей сигаретой сосед Лесенцова.

Лесенцов забыл, верней, и не знал даже, как того зовут, – но сосед вроде бы раз-другой помогал его жене – в том числе ещё и потому, что учился с ней в одной школе, классом старше. Более того, кажется, был тогда влюблён в неё.

Сосед заговорил с Лесенцовым так, словно они последний раз виделись не далее чем вчера – хотя с их крайней встречи прошло года три точно.

Поначалу Лесенцов и не понял, о чём речь: сосед то хмурился, то смеялся, то переходил на шёпот.

Лютик, о чём-то уже догадавшийся, смотрел на соседа внимательно и тепло.

Наконец, Лесенцов понял: сосед – донбасский, он жил там до двенадцати лет, а затем, после смерти матери, перебрался с отцом в Россию.

Жили они, оказывается, на той же улице, что и Лесенцов, но не в доме с кофейней, а напротив.

– На могилу к матери не попасть, – жаловался сосед, скрипя зубами. – Душа разрывается. Душа моя измучилась. Мать же!..

Он был трезв – ну, может, одну рюмку водки опрокинул.

– Сейчас уже можно съездить, – бесхитростно сказал Лесенцов.

Лютик согласно кивнул: он сопереживал этому русскому человеку – как и вообще всем русским, которых до сих пор не знал толком, но уже считал своей огромной роднёй.

Сосед на слова Лесенцова, будто от обидной боли, скривился, и махнул рукой: не надо, мол, об этом – все ваши утешения лишние.

– Как хоть там дела? – спросил сосед, помолчав, и словно бы уняв рыдание.

Лесенцов, наконец, догадался, что сосед отлично осведомлён про его жизнь, и даже знает, кто такой Лютик: видимо, заходил к жене в гости, а та всё рассказала.

– Люди живут понемножку, – сказал Лесенцов. – Тянут, как могут…

Это был слишком долгий и сложный разговор.

– А вы чего там? – поинтересовался сосед, глядя в сторону, но внимательно ожидая ответа.

– Воюем потихоньку, – ответил Лесенцов просто.

– Да чего вы там воюете, вояки… – ответил сосед, и, выплюнув сигарету, вернулся в ресторан.

Лесенцов посмотрел на Лютика. Лютик добродушно пожал плечами. Он был на редкость необидчив.

Жена всё никак не рожала, хотя срок прошёл ещё десять дней назад, а отпуск Лесенцова закончился.

Командование рвало и метало – а ему было всё равно: он впал в хорошую апатию.

Лютик был необычайно тактичен, стремясь во всякой мелочи помочь и Лесенцову, и его жене, и дочке – и даже помогать он умел безо всякой навязчивости, а как бы между делом.

Если жена вставала не в духе – Лютик уходил гулять в парк, и никогда ни на кого не сердился.

Первые дни дочка Лесенцова разделяла с Лютиком прогулки, показывая ему свои любимые деревья и лавочки, привязанные на цепь, словно они могли убежать.

Но потом вдруг объявила, что гулять больше не хочет: в парке грязно и пахнет.

Однажды с утра дочка по обыкновению расчёсывалась на кухне – звук продираемых расчёской волос был такой, словно кто-то шёл по снегу.

Лютик ещё спал.

Жена не выходила из комнаты.

Лесенцов некоторое время вслушивался в этот снежный перехруст, и, что-то предчувствуя, пришёл к дочери.

Дочь была строга.

– Пусть он уедет, – сказала твёрдо. – Мне не нравится, что он с нами живёт.

Лесенцов ощутил, как к лицу его мгновенно прилила очень горячая кровь.

Досчитав до десяти, смирил себя.

– Зачем ты так говоришь, моя? – мягко спросил он.

– Мама сказала, что Лютик будет жить с нами. Вместо тебя. Я не хочу.

– Мама пошутила, – сказал Лесенцов ещё тише.

– Пусть он уедет, – упрямо повторила дочь. – Он здесь не нужен.

– Почему?

– Он стрелял в людей, хотя не имеет на это права.

– Это тебе мама сказала?

– Нет, я сама знаю.

– А я? Я имею право?

– Ты взрослый. А он почти мой ровесник.

– Нет, он старше.

– Он старше только по годам, – стояла дочь на своём. – Он смотрит со мной мультфильмы.

– Я тоже…

– Нет, ты никогда не смотришь со мной мультфильмы, – крикнула дочь и ударила кулачком левой руки по столу. – Пусть уедет.

Лесенцов поднялся и прошёл по коридору, ещё не зная, что хочет сделать: послушать, проснулся ли в отведённой ему комнате Лютик, или закрыться в своей, и сидеть там, закусив губу.

Зашёл в ванную и, не закрывая дверь, начал, едва намылив лицо, бриться.

Станок был старый и корябал щёки, но Лесенцов терпел, с интересом ожидая, когда выступит кровь.

Задубевшая кожа отказывалась кровоточить.

Боковым зрением он увидел вставшую в дверях дочь.

– Папа, прости, – сказала она. – Я ещё маленькая, а уже такая глупая. И злая.

– Добрая.

– Злая.

– Самая добрая в мире, – сказал Лесенцов, и встал на колени, распахнув руки.

Дочка сделала шаг навстречу. В руке она так и держала расчёску.

Лейтенант Вострицкий чувствовал себя так.

До войны он вроде бы тоже жил: нарисованный размашистыми и не слишком точными штрихами.

Но если вглядываться в пёстрый рисунок его довоенной судьбы – понять толком, что́ у него за лицо, на каких мышцах крепилась улыбка, по какому такому поводу любили Вострицкого женщины, – было нельзя.

Помнилось детство, несколько ярких картинок юности, армейская служба, перестрелки в чеченских селеньях… но после армии Вострицкий отдался на волю судьбы – и не факт, что своей, – его то ли влекло, то ли волокло, – по итогам он сам не сумел бы себя сформулировать.

Когда б потерялся – отчаялся бы дать свой портрет в службы розыска: ну, руки, ну, ноги, два глаза… Приметы-то есть?

Не было примет.

Едва заехав на территорию неподконтрольного Донбасса, движимый невнятным порывом, Вострицкий удалил все прежние номера в мобильном – чтоб ничто не связывало его.

Потом, когда нужно было что-то перетащить с большой России, или с кем-то посоветоваться, или кого-то найти – всякий раз злился на себя, обзывал дураком; но, в сущности, он не слишком жалел о содеянном.