Евгений Гришковец - Узелки

– Спасибо, – тихо сказал я, испытывая тяжкую неловкость и желание скорее уйти и вообще покинуть навсегда всё это страшное место.

По дороге к КПП я догнал старшего лейтенанта, резво шагавшего впереди.

– Скажите, – спросил я, – а эти двое тоже?..

– Обязательно, – перебил меня он, – хладнокровные убийцы… Оба… Их на волю нельзя… Дали бы им сразу пожизненный, несколько душ были бы живы… Ну всё, до свидания!

Процесс покидания колонии был так же долог, как процесс входа, но наконец мы вышли на парковку возле ворот. Когда за нами закрылась последняя дверь, я испытал радость и глубокое сомнение в том, надо ли мне было знать и видеть то, что я увидел… Сопровождавшие меня сразу достали сигареты и задымили. Было видно, что им тоже полегчало. Наш водитель, ожидавший всё время в машине, подошёл к ним и тоже закурил.

– Мужики, – сказал я, – можно сесть в машину, пока вы курите?

Я сел на пассажирское сиденье рядом с водительским местом, вытянул ноги, откинулся на спинку и моментально, мгновенно уснул. Вырубился. Сознание моё отключилось. Оно не в силах было больше принимать реальность.

Проснулся я от тряски. Когда и как в машину сели водитель и сопровождающие, как мы тронулись в обратный путь, я пропустил.

– Сколько я спал? – спросил я, пробудившись и увидев вокруг только сплошной лес и пустую дорогу.

– Минут тридцать, – был ответ.

К городу мы подъехали к вечеру. По промзонам и окраинам тащились уже в сумерках. А до центра добрались, когда стемнело. Всю дорогу я молчал. Сзади мужики переговаривались, но я их не слушал. Когда бездорожье кончилось и перестало адски трясти, сопровождавшие захрапели у меня за спиной. А я не мог задремать, хоть усталость от дороги и от того, что было увидено за день, навалилась тяжкая.

В гостинице я принял душ, принесший редкое наслаждение и облегчение. Потом встретился с приятелями за ужином в ресторанчике. Весь день я ничего не ел, но аппетита не было. Приятели ждали рассказа о поездке. Но рассказа не последовало. Мне не хотелось рассказывать о прожитом дне и вообще говорить не хотелось.

Я смотрел вокруг себя, и у меня не укладывалось в голове… За окнами была видна улица с огнями и автомобилями, в ресторане за столиками сидели люди, ели, беседовали… Мужчины, женщины, не сколько скучающих детей… Ходили официанты… Шла жизнь… А в каких-то двухстах пятидесяти километрах от живущего своей жизнью полумиллионного города по тёмному лесу шли на лыжах дозорные с автоматами и собакой, на вышках стояли караульные, в зарешеченных окнах приземистых строений колонии горел свет, у одного из этих зданий стояли три раскрашенных гуашью страшных снежных пингвина… И там шла жуткая, исковерканная, задрессированная, со своими особыми лютыми законами, правилами и понятиями непостижимо тёмная жизнь. И всё это происходило в одной стране, в одном времени…

Маленький, изуродованный жизнью человечек с непроглядной душой и блёклыми глазами, осуждённый за несколько убийств и живущий среди убийц нераскаявшийся душегуб сыграл мне мелодии всеми любимых, чудесных, вселяющих в сердца любовь песен. Как это могло ужиться в одном человеке? Как милый мальчик в синей кофточке, сидевший за соседним столиком, и румяный старший лейтенант с глазами садиста могли быть представителями одного и того же биологического вида?

Теперь воспоминания о том, что я из праздного любопытства увидел и узнал, заглянув за плотно закрытую и зарешеченную дверь тёмной и бездонно-мрачной стороны человеческого существования, не отпускают меня. Если где-то по радио, в кафе или в кино я слышу те самые великие песни «Битлз» или просто мелодию «Отеля “Калифорния”», я неизбежно вспоминаю убийцу, наигравшего мне их на своей гитаре. Эти песни накрепко привязаны тугим узлом моих воспоминаний к тому мартовскому дню и всему, что со мной в тот день произошло. И я не знаю, как развязать или хотя бы ослабить этот узел.

В свою очередь узел этот напрямую связан с другим узелком памяти, который затянулся давно и беспокоит меня многие-многие годы. Всякий раз, когда жизнь сталкивает меня с необъяснимой человеческой жестокостью, вероломством или признаками кровожадности, упомянутый узелок напоминает о себе и заставляет содрогнуться. Я всё никак не могу заставить себя отнестись к тому, что так живо хранит моя память, как к ерунде, как к детскому потрясению, которое следует отпустить. Моё смятение, живущее со мной с детства, так и не становится детским, а значит, отдельным от меня сегодняшнего.

Первые свои школьные летние каникулы я провёл у бабушки на берегу Азовского моря. Она когда-то переехала из Сибири в тёплые края. Средства её были более чем скромные, поэтому на жизнь у Чёрного моря под пальмами она претендовать не могла. А к морю хотелось. Поэтому выбор пал на Азовское. Пусть мелкое, грязное и мутное, но всё же море. Она купила домик с огородом в самом убогом районе самого промышленного и экологически страшного города на Азовском побережье, но совсем недалеко от морского берега.

Район тот назывался Гавань или Нахаловка. На звания эти были не официальными, а народными. Нахаловкой его прозвали потому, что застраивался он самым наглым, или нахальным, способом, то есть без всяких разрешений, плана и коммуникаций. Кто где и как хотел строить, насколько хватало средств, так и строили. А Гаванью его звали, видимо, из-за прибрежного расположения.

Бабушкин район был зажат между железной дорогой, вокзалом с большим железнодорожным узлом, старинными депо, мастерскими и рыбоконсервным комбинатом. Железная дорога шумела и коптила с одной стороны, а консервный завод источал вонь – с другой. Море возле Гавани было особенно грязным.

Бабушкины соседи и остальные обитатели Гавани в основном работали на консервном заводе, на железной дороге или как-то были связаны с торговлей рыбой. Мужики браконьерили, женщины эту рыбу продавали на рынке. Жили там ещё греки. Их дома были лучше и больше остальных, у них за высокими заборами росли самые лучшие фруктовые деревья. Греки продавали всё что угодно. Но и простых пьющих бездельников, отсидевших в тюрьмах большие и малые сроки, на Гавани хватало. Дети всех жителей Гавани, кроме греческих, жили вольной, весёлой, часто полуголодной жизнью. На чужие огороды и на греческие фруктовые деревья они лазили не из шалости, а за едой.

Бабушка слыла среди местных жителей и детей женщиной доброй и щедрой, в отличие от остальных. Прижимистые соседи объясняли это тем, что она приехала из далёких холодных краёв и не знает ничему цену. Бабушка на своём огороде выращивала роскошные помидоры и многое другое. Но дети к ней за забор не лезли, хоть он был относительно невысокий и редкий. Они помидоры выпрашивали. К тому же она держала небольшую, но злющую, весьма и весьма смышлёную и преданную собаку. В первый мой приезд к бабушке собака та меня не жаловала, а во второй приезд она умерла.